Деревенька Шанишкино располагалась недалеко от города. Бочком она подпирала густой, синюшно-болотный еловый лес, а лицом, то есть, окнами сельсовета, смотрела в поле. Золото колосьев, выцветшая, чуть пожелтевшая зелень посаженной кукурузы, торчащие кое-где, словно скелеты, деревца, и дорога, над которой клубилась вездесущая пыль — все здесь было, словно с картинки.
Наталья Владимировна жила там уже лет пять, с тех пор, как сын, женившись, не перевез ее «на свежий воздух», подальше от городской суеты, попросив отдать квартиру своей молодой семье.
Наталья Владимировна попереживала, повздыхала, а потом собрала вещи, благо, и было-то их всего несколько кульков, завернула старенькие иконки в платок, тяжело забралась в кабину нанятого Ванечкой грузовика и, поджав губы, покатила по проспекту, прощаясь с местами, где бегала еще девчонкой.
-Ничего! Им нужнее! — уговаривала она себя, поглаживая раздавшиеся, распухшие суставы на руках. — Леночка молодая, горячая, ей бы со мной тяжело было. Да и я не хочу ни с кем жить…
-Что-что? — переспросил водитель, Сергей, большой, мускулистый парень. подрабатывающий извозом в свободное время.
-А? — Наталья Владимировна будто очнулась от сна.
-Вы что-то сказали?
-Нет, это я так, про себя…
-Понятно. Надолго в деревню едете? Если надо будет обратно, звоните, я подъеду!
На улице только-только установилось первое, по-настоящему весеннее тепло. Основная масса дачников еще только проращивала рассаду на подоконниках своих «зимних» квартир.
-Да уж навсегда, наверное. У нас там дом. Еще дед строил…
Наталья Владимировна вздохнула.
-С удобствами? — уточнил шофер.
-Да какие там удобства! Ванечка обещал баньку построить, да все как-то руки не доходят. А водичка есть, зимой можно наносить с колонки.
-Вы шутите? — водитель покосился на старушку. Она явно была не из тех, кто гребет лопатой снег в январскую пургу…
-Да чего уж мне осталось, проживем! — Наталья Владимировна улыбнулась, а потом отвернулась, уставившись в окошко. Она вспоминала, как возили маленького Ваньку в деревню, как собирали там яблоки, подцепляя их длинной палкой с жестяной банкой на конце, как ходили за грибами, огибая стороной пасущееся тут же, на полянке, у деревни, стадо коров. Было хорошо тогда, стало и теперь на душе женщины тепло и спокойно.
Наталья вообще была женщиной легкой, отходчивой. Во всем она видела хорошее. Послевоенное детство, мать, прикованная к постели после травмы позвоночника, летний лагерь, насквозь пропахший вареной морковью. которой постоянно кормили тогда воспитанников, три работы, когда стала взрослой и вышла замуж, очереди, дефициты — ничто не смогло сломить ее светлую, как будто горящую изнутри, душу. Во всем Наталья видела только хорошее. Обманывала ли себя, пряталась ли за призрачную веру в доброту мира и людей — она не задумывалась, только знала, что если жить по-другому, то скоро завоешь белугой или потеряешь рассудок…
Шанишкино встретило свою новую — старую жительницу запахом томленой, прелой земли и пробивающимися кое-где ростками нарциссов. Зеленые, крепкие солдатики их стеблей торчали из земли, упрямо прорываясь к солнцу.
-Ну, все, Наталья Владимировна. Вещи все выгрузили. Может, вам помочь чем нужно? Ванька просил дров вам наколоть.
-Да что ты, милый! Поезжай! Сын приедет сам, на выходных. Вот все и сделает. Поезжай домой!
Но Сережа все же прошелся по участку, наладил водопровод, помог снять тяжелые, дощатые ставни с окон. Несмотря на протесты старушки, аккуратно растопил печку.
-К вечеру у вас тут Ташкент будет! — сказал он, глядя на градусник, висевший в комнате. Столбик ртути еле дотягивал до пятнадцати градусов. Дом дышал сыростью и старым, полуистлевшим бельем, прячущимся в гардеробе.
-Спасибо, ой, вот спасибо! — Наталья Владимировна, подчиняясь своей вечной привычке накормить всех, кто рядом, уже вынула запеченную курицу, разбила на сковороду яйца, поставила на плиту большой, в потрескавшейся кое-где голубой эмали, чайник. — Сядь, поешь. Потом поедешь.
Сережа сначала отказывался, но молодой организм не смог устоять перед нехитрым, но таким домашне-теплым угощением хозяйки.
Водитель уехал только к вечеру, успев сбегать в местный магазинчик и прикупить для Натальи продуктов, «про запас».
Женщина еще долго стояла у калитки, провожая взглядом уезжающий грузовичок. Тут бы ей взгрустнуть, опомниться, пожалеть о той жизни, что осталась в городе… Но нет! Зачем? Вот, хорошего человека встретила, накормила, теперь он едет домой к дочке и жене — плохо ли?! Деревенский дом стоит, как будто и не прошло десятков лет с тех пор, как дед, кряхтя, вбивал в новенькие доски длинные, тяжелые гвозди. Все хорошо, все мирно и спокойно, а, значит, и Наталье хорошо. и не будет она думать о грустном — только время терять!…
…День Рождения хозяйки деревенского домика выпал на субботу. Лето, бушующее грозами и пламенеющее в саду большими чашками маков, манило на природу. Наталья, подзарядив сотовый, что подарил сын, села на крылечке и стала обзванивать знакомых, родных, приглашая их к себе на праздник. Ваня, само-собой, обещал приехать, составив список продуктов для праздничного стола. Другие — кто с сожалением отказывался, потому как собирались на море, кто-то с удовольствием принимал приглашение, думал о подарке. Обещала приехать и подруга Натальи, Марина, что когда-то работала с ней на часовом заводе.
Марина приехала на день раньше остальных. Добравшись от электрички до Шанишкино на старом, дующим с салон жарой от радиатора, автобусе, гостья устало опустилась на скамейку у Наташиного дома.
-Ой! Что-то она у тебя качается! — Марина подозрительно скосила глаза на доски скамейки.
-Ничего, да она хорошая! — Наташа села рядом, погладив облупившуюся краску. — Ее еще отец красил. Помню, купили тогда краску, а она пахла — жуть какая! Уж где ее папка достал, даже и не знаю. Покрасили. Весь дом пропитался этим едким запахом. Спать невозможно. Тогда папа собрал нас, взяли мы рюкзаки и в лесок ушли. Дед дежурить остался. Ягод тогда наелись, в лесу спали, шалаши строили — красота…
-Да…. Но пора, пора, милая, менять лавку-то! Сейчас гости приедут, она и крякнется под ними!
-Да, да… Но уж очень памятная скамейка эта…
Подруги ушли в дом пить чай.
-Ну, как ты тут живешь? — Марина скептически обвела взглядом выцветшие обои, большие, продувающиеся окна терраски. — Что ж твой Ванька тебе нормальный дом не построит? Поди, холодно тут зимой!
-Печка у меня, спасаюсь… А ты на Ваньку не говори ничего. Семья, крутится, как может. Да и я стройку не хочу. Чужие люди на участке…
-Так пусть этот дом утеплит! У тебя ж ревматизм!
Марина недолюбливала Ивана. Тот казался ей ленивым, хитроватым и склонным к маниловщине мужчиной. Как говорит, так все складно получается, а как до дела дойдет, так и нет его.
— Сын твой вообще о тебе думает? — возмущенно сказала гостья, сметая крошки со скатерти. — Не курорт все-таки тут!
-Думает, он хороший. Марин, ты лучше расскажи, как ты живешь!
И Марина рассказала. Заботы, обиды, удивленное недоумение современными нравами, цены, что постоянно ползли куда-то вверх, поликлиники с их очередями — все тревожило ее, заставляя угрюмо смотреть в окошко Наташиной избы.
-Ох… Да… — Наталья сочувственно кивала и уговаривала подругу не принимать все так близко к сердцу.
-Как не принимать!? Я устала, понимаешь? Тебя мне тоже жалко, сидишь тут, а сыну хоромы отдала. Неужели ты не видишь, как он с тобой обходится?! Это же ужасно!
Лилась, гремела Маринина тирада, отражалась от икон, расставленных по полочкам на стенах, бухала в дверь, как будто норовя вырваться наружу и разразиться праведным гневным раскатом грома.
А Наташа молчала.
Тяжелая жизнь была за плечами. Рано утром, когда еще солнце только-только пускало первые лучи сквозь облака, Наталья уже бежала по переулку, торопясь на первую работу. Уборщицей она устроилась для стажа, для пенсии, да и чтоб денежек было побольше. Бежала, боясь уронить большие, с толстыми стеклами очки. Уже тогда зрение падало, грозя к старости совсем покинуть свою владелицу…
Потом бегом на вторую, а по выходным — на третью работу. Муж-инвалид помогал, работая на том же часовом заводе. Так и жили. И от той жизни осталось у Наташи светлое, лучистое воспоминание. Трудности и горе ушли, спрятались куда-то, выставив, словно щит, доброту и семейный уют, что жили в квартирке Наташи.
Сын… Да, с ним было тяжело договориться. То ли, действительно, работа отнимала у него время и силы, то ли просто не хотелось ему ехать в деревню… Без его помощи, конечно, дела шли не то, чтобы очень хорошо. Но потом Наташа словно вдруг вздрагивала, думая о том, что у сына своя семья, вспоминая, как он, совсем маленький, лежал с ней в больнице. Врачи уже хотели делать операцию, но дед отстоял, помог выходить парня. Каким бы он ни был, а ведь сын, не преступник и не разгильдяй! Вспоминала Наташа ,как Ванька прибегал к ней по ночам, утыкался лицом в уголок подушки и тихонько посапывал, обнимая ручонками мамину шею. Это было счастье. И вот счастье выросло, а материнское сердце, слепое своей любовью, помнило и видело в нем только хорошее. А как же еще…
-Невестка что? Приезжает? Пылесос бы тебе купила! — кивнула Марина на старенький веник, прятавшийся у печки.
-Предлагала она мне. Я сама не хочу. Уж привыкла по старинке…
-Да… — протянула Марина, качая головой. — Взяла тебя молодежь в оборот. Смотри, скоро внуков подкинет.
-А я только рада буду. Не бурчи, Маринка! Ты лучше вспомни, как бегали купаться на Москва-реку, как ели одно мороженое на двоих, как…
Но Марина не хотела помнить этого, нанизая на бусы воспоминаний лишь обиды и неудачи…
-А помнишь, как мы твою Дашку в зоопарке потеряли? — улыбнулась Наташа. — Ох, и народу тогда было! А дочка твоя стоит, глазами хлопает и смотрит на слоненка…
-Да! Ух, как вспомню, так вздрогну! Ужасный был день!
Наташа пожала плечами.
-А как за колготками стояли, помнишь? Мне еще какого-то странного цвета достались, — Наталья Владимировна хохотнула. — Свекровь предложила постирать их с черными мужниными штанами…
-Да, подсунули! И что в итоге-то стало с ними? — Марина поправила шаль на плечах.
-Да ничего. Муж в гараж забрал, что-то там ему связать надо было.
-Ужас! Вот у современной молодежи все есть! Все, Наташа! А чего нет, то из-за рубежа привезут. А им все мало, все не так! И какие эгоисты растут, а ведь это мы их на ноги-то поставили!
Наталья грустно посмотрела на подругу. То ли та слишком зачерствела, проживая одинокую, опустошенную потерями жизнь, то ли Наташа сама поглупела, радуясь какой-то ерунде, но их воспоминания дарили одной теплую радость от бьющей когда-то ключом жизни, а другой — угрюмое отчаяние и злобу…
-А помнишь, как на танцы ходили? Того лейтенанта помнишь? Жаль, тогда ничего у вас не получилось…
Марина согласно кивнула. Помнила, сожалела, не получилось…
Подруги еще долго сидели на терраске, пили чай и разговаривали. Потом разбрелись по кроватям. Тяжело было Марине, видела она, что непросто жить Наташе, что не так должна жить женщина в ее годы, и от этого становилось грустно, не было праздничного настроения…
А Наташа лежала и улыбалась. Маринка, та самая Маринка, что когда-то, притащив целую банку кислющего сливового варенья, пряталась с Наташкой под столом, и угощала подругу, празднуя ее семилетие; та самая Маринка, что каталась с Наташей в городском парке на лыжах, нацепив смешную, с помпоном, шапочку; та, что приносила булочки подруге, пока та лежала в больнице после очередной операции на глазах — та самая Марина сейчас была рядом, и это было радостно. В городе жил сын. Да, пусть не самый внимательный и любящий, но все равно дорогой материнскому сердцу…
Природа дарила летнее тепло — счастье. Денег хватало, чтобы скромно жить, не прося подаяния, здоровье иногда шалило, но потом, словно спохватившись, дарило дни светлого покоя.
Это казалось для Марины столь малым, что даже не заслуживало быть замеченным. Но для Наташи это было достаточным, чтобы улыбаться каждому новому дню…
Говорят, что наша память — это чердак, маленький, с трудом вмещающий все. что прожито. Наташа сумела превратить его в светлую, дышащую свежестью и теплом мансарду. Там было много солнца, а по уголкам прятались родные улыбки. Наталья хранила их, прогоняя прочь тоску и грусть, не позволяя плохому найти себе местечко на чердачке своей памяти. Она погружалась в воспоминания, словно в уютный гамачок, раскачивалась, баюкая светлую грусть по прошлому, нежилась на солнышке.
Марина же захлопнула окна, занавесила их старыми, тяжелыми шторами и хранила свои воспоминания, не замечая, как те блекнут, сереют, теряют очертания, растворяясь в пыли недовольства.
Но, возможно, еще не поздно все изменить, впустить свежий ветерок, что сдует с чердачка Марины тяжелые, грустные воспоминания, унесет эти страницы ее жизни, оставив только радостное, лучистое, доброе.
А Наташа поможет подруге в этом…
