Мы поссорились из-за цветных ручек. Все было так банально и нелепо — я потом много раз проигрывала эту сцену в своей памяти, вновь и вновь придумывая другие концовки этому эпизоду, каждая из которых заключалась в следующем – мы оставались друзьями.
Эти ручки мне прислала бабушка на день рождения, и у меня в жизни таких не было – восемнадцать штук в наборе, каждый цвет – отдельная галактика, там даже с блестками цвета были, а один металлический. А еще они пахли синтетической клубникой, прямо как жвачки, и это было верхом совершенства. В классе на целую неделю я стала самой популярной: девочки, сгрудившись вокруг моей парты, наблюдали, как я рисую ими в специальной тетрадке, которую завела для этого. Таких ручек не было ни у кого, и Дина выпросила у меня их на один день.
Не знаю, почему она меня выбрала – я была скромной тихоней, боящейся своей тени, а она кудрявой бестией, от которой не было спасу никому: ни родителям, ни учителям, ни одноклассникам. У Дины были темные кудрявые волосы, карие глаза, вечно блестящие от какой-то умопомрачительной идеи, и большой, почти что клоунский рот. Она не была красавицей, но всегда привлекала к себе внимание, смотреть на нее было одно удовольствие, словно на прохладную гладь озерка жарким летним полднем.
В общем, она потеряла одну ручку, ту самую, единственную в наборе с металлическими чернилами. И сказала об этом так просто, словно вкладыш от жвачки потеряла или еще что-то такое – знала же, как они мне дороги, и даже не извинилась. Я впервые в жизни повысила на нее голос, да что там говорить — я вообще впервые в жизни повысила голос. Дина как-то странно на меня посмотрела, краешек ее губ с левой стороны судорожно пополз вбок. Но она ничего не сказала – просто встала, взяла свои вещи и пересела за другую парту. И больше мы не разговаривали.
Я вела с ней бесконечные беседы про себя, но ни разу ничего не сказала вслух. Может, если бы я сказала, все бы сложилось иначе. Нет, один раз я сделала попытку – написала ей записку и сунула в карман пальто. Не помню точно, что я там написала, что-то вроде «давай будем снова дружить». Но прочла ли она ее — я не знаю. По крайней мере, никакого ответа я не получила.
Пересела Дина к Наташе Алексеевой, которую в классе все немного побаивались – она была старше на год нас всех, курила прямо в женском туалете вместе со старшеклассницами и носила юбки такой длины, что даже из-под куртки ее еле было видно. В капронках и черных сапогах на платформе она казалась жутко взрослой.
Мне Алексеева не нравилась – мы жили в одном дворе, и давно, когда я только-только пошла в школу, и мама впервые дала мне несколько монет, чтобы я самостоятельно могла купить себе булочку или маленькую шоколадку, украла у меня эти деньги, облапошила, словно дурочку. Впрочем, такой я и была.
— У моего дяди магазин игрушек, — сказала мне она. – И пришла поставка с куклами Барби, а они бракованные – одна нога короче другой. Хочешь?
Конечно, я хотела. Но забесплатно – нельзя, сказала она, ведь дядя уже заплатил за них, хоть и по оптовой цене. Я протянула ей свои смешные деньги, она с серьезным видом взяла их и пропала. Я ждала ее три часа – пошел дождь, я вся промокла и замерзла, и пока мама не загнала меня домой, я все стояла там и надеялась, что скоро я получу заветную куклу.
Алексееву я встретила только через два дня. Она сделала круглые глаза и сказала, что я не давала ей никаких денег.
И теперь Дина дружила с Алексеевой, словно в наказание мне, хотя ту историю она не знала. Они стали вместе прогуливать уроки, Дина тоже стала курить и обрезала свою джинсовую юбку на манер новой подруги. Я презрительно смотрела на них и громко жаловалась учительнице, что в туалете кто-то опять курил. Учительница велела вывернуть карманы всем девочкам, в те годы еще можно было так сделать. Она думала, что найдет сигареты у Алексеевой, но они были у Дины. И ее маму вызвали в школу.
На следующий день, когда мы переодевались на физкультуру, я заметила на спине и ногах Дины взбухшие красные полоски – я знала, что ее до сих пор так наказывают, но не думала, что мне будет так больно и так стыдно на это смотреть. Впрочем, сама Дина не выглядела расстроенной, все так же шутила и хохотала.
Когда в один из дней они обе не пришли на урок, я ничего не заподозрила – как раз ходила какая-то сезонная простуда, и многие болели. А потом я услышала как в коридоре две учительницы полушепотом, но при этом взвинчено что-то обсуждают, и я уловила три слова – больница, Алексеева, Шмелева. У Дины была фамилия Шмелева, но я не решилась подойти и спросить у них, в чем дело.
На следующий день перед уроком русского в класс пришла строгая женщина с погонами на плечах и наша классная руководительница. Глаза у нее были красные. Сначала эта женщина долго и нудно нам рассказывала про правила дорожного движения, особенно напирая, что нельзя ходить по рельсам, перебегать их вместо того, чтобы переходить по мосту или специальному переходу. Мы с Диной всегда ходили по мосту — недалеко от ее дома проходили пути, а за ними магазин, в который ее мать отправляла нас за хлебом. На самом деле был и другой, ближе, но там хлеб был дороже.
Потом женщина замолчала, а учительница вдруг сказала, что Дина и Наташа перебегали железнодорожные пути, и их сбила электричка. Какие-то девочки сразу заплакали, я же превратилась в каменного истукана – не могла даже пошевелиться, словно из меня разом ушла вся жизнь.
Наташа умерла через день, Дина – через неделю. На похороны нас никто не водил, но в школе собрали всех на линейку, а потом отпускали домой. Совсем незнакомые мне девочки шли и плакали, словно знали Дину. А я не плакала, я долго не могла выдавить из себя ни слезинки.
Однажды на глаза мне попались ручки – те самые, из-за которых мы поругались. С тех пор я ни разу ими не пользовалась. Я сидела и смотрела на эти ручки, потом сгребла их в кучу, сложила в карман, стащила у мамы из кошелька деньги и пошла на автобус – я знала, где находится кладбище, мы с мамой часто ездили туда на могилу к бабушке. Я совсем не думала о том, как я найду могилу Дины, но мне казалось, что это будет несложно. На самом деле я проплутала целый час, пока какой-то мужик в ушанке и огромных варежках не показал, куда идти.
Кругом было очень много цветов – искусственных, застывших в своей пластиковой отвратительности, и настоящих, замерзших и потемневших, раскиданных тут и там на белом снегу. Я села рядом с ее могилой и начала вставлять ручки в холмики нанесенного снега – одну, вторую, третью… Плакала я беззвучно, лишь вода бежала по моим щекам. Про себя и вслух я все время повторяла – прости, прости, прости… И мне кажется, она меня простила.
