Автобус медленно тащился по пустой дороге, отражаясь в огромных, грязных лужах. Фары выхватывали бредущих по обочине людей, собак, брошенные машины, пакеты и окурки.
Вечер. Еще один осенний грустный вечер. Холодный, мокрый, с осколками ледышек, сыплющихся вперемешку с дождем. Мокрое всё – ботинки, куртки, шапки, зонты, души. Со всего текут реки, падают на пол, землю, каменные ступеньки, вычищенный мохнатый коврик…
— Чего не разулся?..
— Куда в грязном?..
— А ну иди в прихожую, снимай всё! Не видишь, я полы помыла!..
Всем сегодня плохо, горько и обидно. А они и сами не знают, отчего. Просто осень смывает с душ все самое хорошее, теплое, что накопилось за лето, вычищает, вылизывает безразличной кошкой сердца. Кто–то поддается, кто–то, отгоняя хандру, покрепче сжимает руку любимого человека, шепчет ему ласковые слова и от этого согревается, горя изнутри нежным теплом…
… — Ну, где ты? Сколько можно ждать? Ты на часы смотрела? — раздался в который раз голос в Маринином телефоне. — Опять шатаешься где–то, а я должна нянчиться тут!
— Я уже еду. Автобус медленно двигается, опасно же!
— Не придумывай! Лишь бы домой не приходить! Знаю я вас, современную молодежь! Ах. ты ж! Федя! Федор, отойди от розетки! Сейчас получишь у меня! — мать бросила трубку, Марина слышала, как раздается ее крик, как плачет сын. Женщина зажмурилась, замотала головой и закусила губу.
Да… Она сама во всем виновата… Сама, винить больше некого. Она полюбила парня, он был нежен и ласков… А потом ушел, сказав, что она лишь эпизод в его жизни. Имел право! Он ей ничего не обещал!.. Она провожала его, стоя у ворот, хотела окликнуть, но, заметив, что из окна за ней наблюдает мать, резко развернулась и пошла домой. Он даже не обернулся…
… За Федьку, родившегося весной, Марина получила от матери, Нины, сполна. Много было сказано, вылито на нее холодных слов. Таких же ледяных, как этот дождь, что сегодня не желает заканчиваться…
Бросить бы всё, уехать в город, найти Феде хороший садик, устроиться работать…
— Да куда ты поедешь, раззява?! Кому ты нужна, десять классов и пустая голова! Дворником работать? А и езжай, езжай, прочь с глаз моих, чтобы не позорить мать! Все соседи говорят о том, что нагуляла ты ребенка, противно, Марина! Позор какой! Уезжай, я даже пальцем не пошевелю, чтобы останавливать!..
Мать шипела, стучала рукой по столу, но денег на поездку не давала. Марина, так уж у них повелось, всю зарплату приносила ей. Мать смотрела за Федей, пока тому не дали место в садике, покупала еду, кое–что из одежды ребенку, Марина работала. Она устроилась фасовщицей на конфетную фабрику. «Фасовщица №5» — так теперь она значилась в красивых коробочках с пралине и шоколадом, мармеладками и грильяжем.
Работать было несложно, но утомительно. Под конец смены ноги уставали так, что превращались в два оковалка, которые не влезали в туфли, уставали шея, глаза, плечи. Тело просило отдыха. Но ты мать, ты придешь сейчас домой, помоешь Федю, приготовишь еду на завтра и послезавтра, приберешь в квартире, пока бабушка смотрит телевизор, накормишь сонного Федора и уложишь его спать. И сама, быстро ополоснувшись, упадешь в холодную кровать…
Сама виновата!
Надо уходить, надо! Но Марина не могла… Кажется, это называется «ностальгия кошки». Кошки скучают по месту, по тому, где им было тепло и уютно когда–то. Кошки всегда возвращаются в свой дом, даже если там уже нет их хозяев. И Марина, как кошка, бежала в свое логово – с матерью, плачущим Федором, старыми обоями и запахом плесени из подвала. Она бежала туда, потому что там когда–то был папа. Добрый, нежный, смешной папка… Он гладил Маринку по голове, прижимал к себе, а потом поднимал высоко–высоко, чтобы она дотронулась до самого неба.
Он так и говорил: «Я помогу тебе дотронуться до неба!»
И она как будто гладила бескрайнее, нежно–голубое небо, дымчатое и пушистое от облаков. Папе было тяжело, он работал на двух работах, вечером стонал от того, как болели руки и ноги, но всегда улыбался. Квартира пропитывалась тогда его лучистыми глазами, совсем молодыми, ласковыми, лукавыми. Он и сейчас был там, Марина знала. Не под крышкой самого дешевого гроба, что купила мать в похоронном агентстве, не под землей, поросшей маргаритками! Нет, он всё также жил вместе со своей Маринкой в маленькой квартирке в полуподвале, где окна наполовину утопали в земле, и было видно ноги прохожих…
Только он больше не помогал Маринке дотягиваться до неба. Она просто стала уже слишком большой, сама должна…
Если Марина уедет, то оборвется эта связь с отцом, она чувствовала. Он потеряет ее, упустит в толпе и уж больше не подмигнет во сне, посылая воздушный поцелуй…
Если Марина уйдет, забрав Федора, кто будет смотреть за матерью? Она больна, это знают обе, держится, но всё чаще, пока не видит Марина, бессильно опускается на стул, хватает ртом воздух и вытирает бисерины пота со лба.
… — Вот, полюбуйтесь, что вы у себя вырастили! — кинула на стол два года назад рентгеновский снимок участковый врач. — Трудно было раньше прийти? Нет, ноги что ли, не ходили? Или других дел много? А теперь всё! Теперь стадия доживания у вас!
Мать тогда молча встала, вышла в коридор, взяла Маринку, ждущую ее на банкетке, за руку и зашагала прочь, стуча набойками по кафелю.
— Мама, подожди, надо спросить. Может, дадут направление в Москву? Или в Питер, я слышала, там тоже лечат! Мама!
— Отстань! Руки убери от меня! Сама знаю, что мне нужно делать!
А Нина ведь испугалась тогда, до дрожи и холода по спине, до черноты в глазах и невозможности сделать вдох. Ей нельзя уходить! Нельзя, ведь Маринка одна не справится, не сдюжит с Федькой! Ну, что она на своей работе? А Нине платят хорошую пенсию, хоть как–то можно свести концы с концами…
Марина, всхлипывая, шла рядом с матерью, а та уверенно и как будто яростно спешила вперед, припечатывая каждый шаг и повторяя: «Бред, всё они выдумали! Бред! Я вам покажу стадию доживания! »..
И снова стали жить, как будто и не было этого похода в поликлинику.
— Мам, может, всё–таки поедешь в областную? — иногда, когда мать была в хорошем расположении духа, тихо предлагала Марина. — Там специалисты…
— Знаем мы этих специалистов! И даже не будут связываться, больно им охота! Нет уж, ты от меня так просто не отделаешься, ты так не скинешь меня с рук! — вскакивала Нина, делая вид, что занята чем–то важным.
— Да я о тебе думаю! Причем тут скинуть! — Марина заводилась, они начинали кричать друг на друга, Федька высовывал голову из комнаты и тер глаза.
— Иди, вот теперь, укладывай отпрыска! — тыкала во внука пальцем Нина. — Да оставь ты эти тряпки. Я сама поглажу!
Женщина выхватывала из рук дочери белье, бралась за утюг и, переведя дыхание, начинала возить им по кофтам и рубашкам.
— Не уеду я отсюда! Никогда не уеду! Здесь Витенька мой, всё им дышит, всё о нем напоминает! А как уеду, так и помру…
Она с силой кидала утюг на подставку, успокаивала дыхание и отпивала глоток воды…
… — Ну, где ты? Федя спать хочет, сколько можно ждать?! — мать говорила в трубку так громко, что сидящий рядом с Мариной мужчина вздрогнул. — Ты гуляешь, небось, где–то!
— Мама, я еду, я же сказала! Если можешь, уложи его спать сама.
— Не буду я! Он тебя ждет, а ты что–то не торопишься!
Нина бросила трубку. Вечерами было особенно тяжело. Как будто сам воздух в квартире сгущался, становился влажным и парким, мешая вздохнуть.
Марина убрала телефон в сумку и, прижав лоб к окну, почувствовала, как приятно от холода стекла…
— Она устала… — вдруг сказал мужчина рядом. — Она просто очень устала. Так бывает… Да еще погода ужасная, у всех настроение плохое…
— Что? — Марина повернула голову. — Вы мне?
— Вам. Извините, я случайно подслушал этот разговор… А где отец вашего Федора?
— Какая вам разница? — ощетинилась Маринка. — Нет у него отца. Он даже не знает о Федином существовании.
— Понятно… — протянул собеседник. — Вы сами…
— Да! — зашипела Марина, комкая в руках ручки от сумки, — да, я сама виновата! Давайте, будьте сто пятидесятым, кто скажет мне это! Я виновата, дальше что? Не лезьте в чужую жизнь, оставьте себе свою.
— Простите, я хотел сказать совсем другое. Вы сами решили не сообщать ему о сыне?
Марина немного растерялась, отвернулась и поводила пальцем по стеклу.
— Я не знаю, где он. Не искала и искать не буду. Мы ему не нужны, это всё было ошибкой.
Автобус лениво подкатил к остановке и раскрыл двери. Из салона вышли две старушки. Кряхтя и вздыхая, они помогали друг другу слезать с подножки, держали под локоток, вытаскивали из автобуса сумки и котомки.
— Они сестры, — вдруг сказал мужчина. — Всю жизнь вместе. Так и не вышли замуж, то одна болела, то другая. Сидели, ухаживали, потом болела их мать. У них нет ни детей, ни воспоминаний о любви. И, знаете, они никогда не назвали бы свою жизнь ошибкой. Ни одно минуты. Они скоро уйдут из этого мира, одна за другой. Скоро… Жаль…
Марина испуганно смотрела на профиль говорившего.
— Вы сумасшедший? Откуда вы всё знаете? Да, наговорить можно всё, что угодно. И потом, все разные, кому–то нравится его жизнь, кто–то читает, что она ему нравится, а кто–то барахтается, да только уж ничего не изменить…
— Вы барахтаетесь? — внимательно посмотрел на Марину мужчина.
— Да. Только вынырнуть не получается. Всё глубже и глубже тянет. Растет сын, только без меня. Мать болеет, а лечиться не хочет. Ей просто плевать на всё, она упрямая и злая… Да, злая! Что вы так на меня смотрите? Я перед ней во всем виновата – сына родила, ее опозорила, вот теперь маячу перед глазами, стыд совсем потеряла. Ну, как говорится, сама виновата…
— Знаете, вы ошибаетесь. Когда вы отдыхали после родов, ваша мать топталась под окнами роддома, крестила окна родблока и шептала молитвы. А когда вы принесли Федю домой, она тайком целовала его ручки, скомканные в кулачки. Почему тайком? Вы знаете? Хотя, молчите, вы знаете.
Марина покачала головой.
— Хорошо, я скажу. Вы гнали ее от ребенка, вам казалось, что это она проклинает его. А она любила, уже так сильно, что ей самой становилось страшно. А теперь она злится на себя за то, что ее болезнь скоро станет слишком тяжелой, и придется уйти… Она просто слишком любит вас…
— Она никогда об этом не говорит. Только ругает меня.
— Постите ее. Ну, откровенно говоря, и вы не сделали для нее ничего хорошего. Вам как будто и неприятно ее внимание и помощь. Вот, помышляете уехать…
— Тогда ей станет легче. В общем… В общем я совсем запуталась, а вы лезете мне в душу! — Марина хотела встать и пересесть на другое сидение, но незнакомец поймал ее за руку.
— Ты перестала тянуться к небу, Марина! А там, даже когда не видно, есть солнце. Ты просто забыла об этом…
Марина выдернула из его рук свою ладонь и испуганно вскрикнула.
— Ну, не пугайтесь так! Мир наполнен духами и тенями, просто выходить мы можем редко, например, вот в такую погоду. Хорошо, что я вас встретил! Прямо удача! Теперь я скажу ему, что все передал.
— Кому?
— Тому, кто помогал вам дотягиваться до самого неба, девочка… И вот еще что! Мне выходить скоро, но я успею! — мужчина суетливо вглядывался в окошко, потом опять повернул голову к Марине. — Так вот, посмотрите на ту даму, — мужчина слегка поднял зонтик и указал на сидящую впереди женщину. — Она вам нравится?
Марина пожала плечами. Женщина была хорошо одета, на ее лице, видном в отражении, можно было заметить улыбку. Она с кем–то разговаривала по телефону.
— Не знаю. Она выглядит счастливой.
— Правильно. И это не показное. Она действительно счастлива. Она приняла свою жизнь, перестала винить себя и однажды утром подняла своего сына на руки, помогая ему дотянуться до неба. Он смог. И она тоже. Ей сейчас уже пятьдесят. Она разговаривает с сыном по телефону. Федя звонит ей каждый день. Он студент. Он гордится своей матерью, а она им. И она примет все его ошибки, потому что любит его. Но прежде она приняла себя… Прощай, Марина, девочка, дотронувшаяся до неба…
Он вышел на остановку раньше, чем Марина. Она долго искала его глазами в толпе прохожих, но мужчина будто растворился в воздухе…
…— Мама! Мама, я пришла! — Марина влетела в квартиру, скинула мокрое пальто и ботинки, бросила сумку на тумбочку и вбежала в комнату. — Мама!
— Чего ты кричишь?! — Нина баюкала на руках Федора. — Только уснул! Не шуми!
— Мама, я люблю тебя, мама! — Марина обняла мать и стала целовать ее. — Мамочка, я так люблю тебя и Федьку, и всё у нас будет хорошо, слышишь! Ты только не волнуйся! Нет, молчи, молчи, не надо сейчас ничего говорить в ответ. Ты сейчас опять начнешь ругаться, а хочешь сказать совсем другое. Давай просто посидим вместе, мама…
В ту ночь обе не спали, кипел на плите чайник, текли из кухни тихие разговоры. Две чашки, две судьбы, две женщина распахивали свои души, давая прикоснуться к самому затаённому. А Виктор, хотя они этого и не знали, любовался ими через окошко…
Через две недели Марина взяла отпуск, отправила мать на обследование, и сама занималась с Федором. Страшный диагноз Нины не подтвердился.
Стало ли легче? И нет, и да. Скоро Федору дали место в садике, Нина могла немного передохнуть, а потом забрать его и отвести домой. Марина все также работала на фабрике, уставала, но отчего–то гордо держала голову. Она каждое утро дотрагивалась до неба, простив себя и полюбив жизнь.
И если бы ей предложили переписать свою жизнь заново, «без ошибок», она, наверное, поблагодарила бы, но отказалась. Всё у нее так, всё на своих местах…
