— Ирка, сосна!
— Сосна!
— Беги, Ирка!
Ирка оглянулась: ух ты! В сторону бросилась. Бегом, бегом! Да куда там— снег по пояс! Но она бежит, продирается — и долго так, главное. А потом шш-шух! — и всё.
— Жива?
— Типун тебе на язык! Жива! Верхушкой зацепило её.
Ирка разлепила глаза. Ничего. Всё сплошь белое. Словно фата лицо накрыла, ледяная только.
— Да снег-то уберите с лица у неё, чё как пни выстроились?
Белынь. Фата. Ирка — невеста…
Первая невеста, которую видела Ирка в жизни, была Клавка — Матюшкиных дочь. Дружные Матюшкины были, и похожие: что он решит, то и она. Как она сделает, так и он. «Муж и жена — одна сатана» — как про них сказано.
А дочка-то негодная оказалась. Как увели молодых ночью на подклёт, так и затихло всё: зна-ает деревня! Ну и точно: с утра женихова родня приходит к Матюшкиным, рубахой чистой Клавкиной трясут, жених вино наливает, бокалы на тарелку ставит. Василь-Петрович да Марфа Ильинична, только руки протянули, выпить-то, а он — хрясь тарелку об пол! Вот прям с размаху! Вино лужей на полу разлилось — а осколков! а брызг! Ой, стыд какой! Стыд, позор! Ирку вместе с остальной ребятнёй из избы тут же вытолкали.
А её-то, Клавку, с тех пор как подменили. Жених не выгнал, но в доме она потом хуже слуги была, глаз не смела поднять.
Пришло время — и в пору вошла Ирка. От ухажёров прям отбою не стало. И на танцы зовут, и гулять зовут, и домой провожают. А один — смех, да и только! — записку написал!
— Чё ты хохочешь, Ирка?
— Да вот, Зойка, парень пошёл провожать, а языка-то нет!
— Как нет?
— Так записки пишет, говорить-то не умеет!
Вот Петро — тот умел говорить. Уж как умел-то! Да и вообще ласковый был, обходительный. Едет куда — всегда с гостинцем возвращается. Или яблоко, или грушу привезёт. Без гостинцев никогда не бывал.
— Ирка… Ах ты, Ирка моя!
И наклоняется поцеловать, а чуприна его ей щеку щекочет.
— Ну, Ирка! — Зойка утром хохочет-подмигивает. — Опять, что ли, с Петром до ста раз целовалась?
— Как ты знашь?
— А снег-то у ворот до земли протоптан!
Это если зимой. Зиму — ух, любила Ирка! За водой пойдёшь — ведро в колодец валится, аж звенит! Белынь вокруг, свет, все дома в снегу утонули, а из каждой трубы дым валит, да так пахнет этот дым вкусно! Шаньги картофельные потом тоже этим дымом пахли.
А летом гулять ходили они с Петром к речке. Духнянка речка у них. Там, над речкой, скала-кликун. На ней сосна разлапистая, одна-одинёшенька, крепкая такая, кряжистая. А кликун — эхо потому что. На Ивана Купала там судьбу кликали. Крикнешь: и слушаешь, что отзовётся — гадали так.
Зимой, на святки, тоже гадали: валенки кидали через ограду. У них в деревне каждый двор забором тесовым огорожен, и ворота — высокущие! Много их, девчат-то, в одном каком-нибудь дворе погадать собиралось. Так вот Зойка-то, подружка, как через забор валенок свой зашвырнёт! И мимо дома аккурат в это время мужик проезжал в кошёвке. Валенок-то ему чуть не по голове пришёлся. Ну, известное дело, из кошёвки вылез, во двор зашёл. И валенок в руках держит.
— Это, — говорит, — чья обувка?
Ему и не отвечает никто, все от смеха киснут, одна за другую прячутся. Так он углядел, что у Зойки-то одна нога в галошу обута.
— Смотри, — говорит ей, — сватов зашлю.
И заслал. Сам старый уже был — так за сына выдал её.
Только это уж потом было, Ирка-то первая замуж вышла.
Так вот, скала-кликун, а на скале сосна, и вот под сосной они любили летом сидеть с Петром. Там трава сухая, колючая. И гвоздика цветёт. Гвоздика горная, мелкая-мелкая, а дух от неё — на всю округу! Потом провожал её до дому, и пока сто раз не поцелует — ни за что не уйдёт! А остальное, известно, только после свадьбы. В их деревне парни спокойные были, не как в Мокрой. Там у каждой девки по ребёнку, а то и по два. Ох и распутная деревня, Мокрое-то! А у них не так.
Иркина мама корову держала — накопит молока, да поедет в город, там молоко продаст. Бывает, и с ночевой оставалась. А дом-то пустой, так вот и приходили — девчонок приходило пять-шесть, парни приходили. Спали пара на пару: а никогда даже и не боялись, что парень пристанет к девчонке, что опозорит её. Он берег ее, как глаза! — свою девчонку.
Петко с Иркой на полати тогда забирались. Ух, горячо на полатях, прямо рядом с печкой они! Да не уснуть, рядом-то, какой уж сон. Петро особенно спать не мог. Всё шептал:
— Отец как выздоровеет, мы поженимся с тобой. Или пусть хоть полегче ему станет… Ирка! Ирка моя!
Зимой колхоз тех девчат, кому шестнадцать исполнилось, на лесозаготовки в Мокрую отправлял. Это как служба была такая — два года подряд ездить на эти лесозаготовки. Вот Иркина очередь тут подошла. Другие девчонки боятся в Мокрую-то ехать, а ей — хоть бы хны! Чего бояться? И там всё, как здесь: днём работаешь, а вечером — на гулянье. И ничего! Себя, главное, надо держи. Васька тоже гармонист там, в Мокрой-то. Девки говорили — ну, копия Ворошилов! Ходил за Иркой, ровно пришил его кто. Каждый день, как отробится — сразу к ней, и приносит печенья, конфет да пряников. На край деревни поселили её, Ирку-то, в баб-Манином доме. Баба Маня маленькая, кругленькая собой, тоже пряник будто. Прошлой неделей день рожденья ей праздновали:
— Сколько тебе годов-то хоть, баб-Мань?
— Дак восемьдесят уж, девки. Старая совсем!
— Ух ты! Да не-ее, баб Мань! Ты ещё хоть куда! Мы тебе ещё дедочка найдём подобрее!
— У, сороки! Идите-ка в баню лучше, пока не простыла!
В бане — ох, хорошо! Жарко, дух сосновый от стен да пола, дух берёзовый от веников, а пару, пару! Нахлестались вдоволь: красные, горячие, аж сомлели там. Ирка, всех смелей, дверь открыла и прыг! — в сугроб. Визгу-то, хохоту! Прыг-то прыг, а того не подумала, что её кто увидеть может. Кто-то и увидел. Кто-то, кому совсем не надо было.
Ну а потом, после баньки-то, опять за стол. Выпивали они тогда, конечно. Тогда выпивали уже. Бражка на столах открыто стояла. Ну а чё? Взрослели рано, вот и бражка. Да зато и работали! Ирка особенно до работы была — ух, боевая! Но наутро жар хватил её, жар да кашель, простудилась, видать, после бани-то.
— А я тебе говорила, девка, неча в снег сигать! Давай, дома останься. Васька придёт — смотри, ничо не ешь от него! — баб-Маня рот отёрла. А печь трещит-трещит. И дымом от неё тянет.
— У нас такие баушки: хошь-не хошь, а будешь жить с им!
Ирка закашлялась только.
— Ох, девка… Ладно, пойду. Вьюшку прикрой потом — я на всю улицу дров не напасуся!
Трещит-трещит печь. На полу отблески играют. Только баба Маня ушла — в сенях шаги. Тяжёлые такие, сразу ясно, мужик идёт. Ирка с кровати-то ноги свесила, а встать не может, одеяло только натянула на себя, одни глаза видать. Васька вошёл, и снег с валенок не обил.
— Для тебя полы-то мыли… — Ирка говорит.
— Полы-ы!
Глаза у Васьки блестят, как от радости. Придвинул стул, сел. Расстегнул ватник свой.
— Последний раз спрошу: будешь-нет со мной ходить?
— Сказано, не буду.
Рука Васькина нырк в карман. Потом достаёт, ладонь показывает, усмехается. А на ладони нож! И от печи по нём, по лезвию-то, оранжевые такие огонёчки.
— Убью ведь.
И глаза играют у Васьки. Наглые глаза. Светлые, как у волка. Наклонился:
— Ну дак как?
— А вот так!
Шмякнула одеяло ему на голову: отбросил тут же, выпутался, вскочил — а Ирка уже у печки. В руках кочерга. Откуда только силы взялись?
— Добром уходи! А то всем расскажу, что ты к баб-Маниной кочерге сватался!
— Ну, смотри! — прищурился Васька. — Сосна — она ведь в любую сторону упасть может!
Вот и упала.
Тем же вечером прибежал, глаза красные, за руки хватает:
— Ирка! Не я это! Не я — вот веришь? Я ж — так сказал, уж больно обидно мне было!
— А с ножом чего лез — тоже обидно?
— Да не стал бы я тебя резать! Попугать хотел! Ну, хочешь — женюсь?
— Чтоб я за такого бешеного замуж пошла?
Домой её тем же днём отправили, на санях. Верхушкой там, не верхушкой — а хлопнуло-то крепко. Перед глазами точки чёрные, будто мухи, да тошнит всё.
— А чё тебя тошнит-то, Ирка? Ты не тяжёлая, часом? Знаем мы, какая Мокрая-то деревня!
— Я смотрю, всё вы знаете — бегаете туда что ли, на свиданки?
Зойка глаза круглые сделала:
— Ой, Ирка! А Петко-то и правда бегал! Да не в Мокрую, в Тёмную ходил. Но девчонка у него там есть — точно!
— Ну, есть, так есть.
— Есть, зря-то ведь не скажут! Да ты прости его, Ирка! Тебя-то сколько ждать, а ему уж за двадцать, девка-то вот и нужна, вот и ходил. Кто не ходит-то!
А тут мать отправила её в город молоко продавать. Коль уж поробить-то не вышло на лесозаготовках-то, так сложа руки, что ль, сидеть? Молоко всё сложили в короб деревянный. Кругами оно было наморожено, да и короб весь обморозили толстым льдом. Лошадь запрягли, да с ранья и отправили. Отправили-то с ранья, а как обратно ехать — ночь. Страшно! Хоть и бойкенькая она, Ирка, а страшно всё равно. Небо чёрное, лес чёрный по обочинам, только дорога белая. Луна за облаком рваным светит. Свет у неё — такой свет! А на дороге стоит кто-то. Пригляделась Ирка: точно, стоит! А деревня-то и не показалась ещё — за холмом она, не видать.
— Ирка, ты?
— Петко! Чего пугаешь? Ночами-то чего бродишь, не спится тебе?
— Прости меня, Ирка! Для меня ты одна только, одна как есть! Как вон сосна на кликуне — одна стоишь, рядом и близко никого!
— Я-то стою! А лежит с тобой кто? Нет уж, Петко. Ходил ты ко мне, ходил — да видно, хватит.
— Всё равно ходить буду!
На другой день Зойка заполошная с большими глазами бежит.
— Ирка! Ты знашь-нет, кто приехал-то? Кто в колхоз устроился?
— Кто?
— Да Васька! Ухажёр твой из Мокрой.
— Как Васька?
— Так! Говорит: всё, робить тут буду, и жить, говорит, буду тут. Избу собрался рубить, уж и лес выписал! А к Ирке, — говорит, — сватов зашлю.
— Да каких сватов-то, я ему ведь отказала уже!
— Да погоди, Ирка! Сватов, говорит, зашлю, и это всё в клубе! Нарочно на сцену забрался ещё! А там — наро-оду! Полно. На танцы пришли! И Петко твой вот это услышал.
— Ну, услышал, и чё?
— Да не знаю! Бьются, поди, уже! Бежим, Ирка!
Побежали в клуб. Петко и Василь, точно, на сцене. Спорят, кричат.
— А не пойдёт она за тебя!
— Чего это не пойдёт?
— Не пойдёт, и всё!
— Пойдёт!
— Не пойдёт! Пол-литру ставлю, что не пойдёт!
А-ах-х! Расступился народ. Петко язык прикусил, да поздно: слово-то не воробей. А тут уж Ирка сама, тоже на сцену вскочила:
— С ума сойти! Два года продружить, и свою девчонку продать за бутылку!
И по роже-то, прямо по лицу — как даст ему! Только чуприна мотнулась.
А Васька на всё это смотрит да ухмыляется. Случай свой поймал. Такой уж парень-то, неотступный. Не зря на Ворошилова похож.
Свадьбы тогда были как? Три воза, три лошади. На первом возу постель, свахи привязывают всё веревками, узел прячут, а сами сверху садятся. На втором возу шифоньер с приданым невестиным, на третьем — половики, лампы, посуда, там, всякая. Всё это свахи везут. Приезжают вот к жениху, там родня его выходит — узел ищут. Найти не могут — ну, так надо тех свах поить, которые на возу сидят. А как угостили свах, так те показывают им узел-то, и тогда уж запускают возы в ворота. А разгружать возы — опять гулянье. Песни! Ой, какие песни звонкие! — не простые песни, а свадебные. Тут уж и невесту привозят, следом за приданым-то.
Как вот песню спели, так Ирка-то с Васькой из-за стола-то поднялись, да в центр круга-то этого вышли, и на колени встали там. На колени встали, а родители Васькины подошли с иконой благословлять.
Ирка голову-то опустила, под благословеньем-то, а сама ждёт-пождёт: где там Петко, неужто не увезёт её? Да он бы и увёз, конечно. Увёз бы, с друзьями уж сговорился. Да только у Василья-то дядя оказался братом двоюродным самого председателя колхоза, так они взяли людей — и Петра с друзьями в чулане колхозном заперли. Так он всю свадьбу в этом чулане и просидел.
Ну, а наутро к Иркиной маме Васька пришел. Пришёл и рубашку принёс — а она в крови, рубашка-то — и поклонился в пояс:
— Спасибо вам за доченьку, что сохранили!
Сроду в Мокрой-то его деревне не было таких обычаев — видно, научил кто. Мама Иркина аж заплакала.
И плакала-то она, да и Зойка плакала. Ирка одна не плакала только.
Понесла сразу, с той самой ночи. На работу его провожает, смеётся:
— Смотри, — говорит, — Васька! Сосна — она в любую сторону упасть может. Шш-шух, и всё!
Смеётся-то смеётся, а глаза не смешливые. Серьёзные глаза.
Только не упала сосна. Пятьдесят три годочка они прожили — до того, как умер он. Умер он, да Ирка и сама потом не зажилась. День её последний вся родня, поди, хорошо помнит — спас был яблочный, и вот там эти яблоки собирали-чистили, да в тазу варили, да сушить ставили в духовку, да и пирогов яблочных под это дело настряпали, конечно. Полвека прошло, так уж порядочный дом был у них, полно всего. Колхоз развалился, понятно, но работящий-то человек везде себе применение найдёт. И вот она, Ирка-то, баба Ира, там яблоками этими распоряжалась, да столом командовала, пироги заворачивала — сама себе, получается, на поминки. Наливочки ещё она, помнится, намахнула, а ночью возьми и помри. Во сне. Ти-ихо. Вот такая она, наша жизнь. Шш-шух — и всё.
Шш-шух, и всё.
А потом, дальше-то, тишь, синь, свет белый, нежный. Из него, света-то, выходит Пётр, и чуприна у него, чуприна! Наклоняется, Ирку целует — снова молодая она, маки по подолу! — сто раз хочет поцеловать, но Ирка лицо отворачивает.
— Уж прости ты меня! Вспоминала тебя, Петко, столько раз вспоминала! Дня не прошло, чтоб о тебе не думала. Да и спать ложиться — как ложиться-то, когда под боком другой совсем…
— Так ведь не было ничего этого, Ирка. Не было ничего! Это тебя сосной тогда придавило, и всё тебе померещилось. А мы не ссорились, и ни к кому я не ходил, и на поллитру не спорил, а отец мой выздоровел, да и поженились мы с тобой. Как любили-то друг дружку! Я ведь даже на колодец тебя одну не пускал! А остальное всё привиделось тебе просто. Привиделось! Точно привиделось, как бог свят…
Ирка в тулупе, в платке по самые брови, щёки румяные, на дворе зима зимущая! До колодца бежит, вёдрами пустыми размахивает. Гремят вёдра. А Петро за ней.
— Стой, Ирка! Стой, догоню!
Убегает, хохочет.
А у колодца-то, где воды наплескало, катушка! И вот Ирка-то скользит да и летит в сугроб вверх тормашками, только вёдра врозь! И Пётр за ней летит. Накрывает её своим телом-то, рот её смеющийся губами своими жаркими накрывает: не могу без тебя жить, Ирка! Ни минутки без тебя не могу!
Автор: Наталья Бакирова.
