Дед мой по крови цыганскую родню имел. Смуглый, красивый был, скорее на индийца похожий. И душа такая же — раздолье любил, волю, и чтоб никто ему не перечил. Несмотря на такой пестрый букет качеств, как в армию ушел в юности, так до самой смерти своей отдавал дань Отчизне на этой ниве. Молодые годы его пришлись на послевоенное время.
Пора послевоенная свободная у люда гарнизонного была. Близ лётной части несколько деревенек располагалось, и жители гарнизона — все сплошь приезжие с разных уголков страны, потихоньку разбавляли быт местных деревенских. Что, впрочем, и вторые тоже не преминули сделать.
По всему гарнизону спокойно разгуливали коровы, медлительно и вдумчиво пережевывающие казенную траву на газонах летом и весной, осенью и зимой бродившие, как призраки, среди домов в поисках съестного, бесчисленное количество страждущих пищи собак из округи, которые могли облюбовать себе территорию рядом с порогом двери в чью-либо квартиру и решительно не пускать добропорядочного воина, вернувшегося со смены, в свои временные владения, коты, которые обитали в каждой щели и каждом окне, на каждом дереве, под каждой лестницей в подъезде, и даже кони, мерно разгуливающие по улицам военного городка, словно по заливным лугам Карачаево-Черкесии.
И вот как то засиделся дед в один из вечеров с сослуживцами после полетов за горячительным, за разговорами веселыми, воспоминаниями близкими. Засиделся, да не заметил, как ночь темная спустилась. К слову сказать, успели служивые поговорить обо всем, включая и силу нечистую, которую к ночи–то и поминать не стоит. Но содержимое алюминиевых кружек подогревало бодростью молодую кровь и вызывало только здоровый смех.
Засобирался дед домой в сей поздний час к жене молодой и к первенцу-сыну. Надо отметить, декабрь стоял за окном. Хоть и не в Якутии события разворачивались, а на Северо-Западе, в новгородчине, да зимы-то раньше были не в сравнение с нынешними — если уж декабрь, то мороз трескучий в прямом смысле ветки ломал, и в человеческое дыхание врезался. Оделся дед мой, лётную зимнюю куртку застегнул, унты затянул покрепче и вышел в зимнюю темень, попрощавшись с коллегами.
Шел он по заснеженному гарнизону, два фонаря на всю округу, темнотища. Снег поскрипывал под ногами, да с таким отзвуком, что, казалось, будто следом кто-то шагает. Обернулся дед — нет никого, да не по себе как-то, однако, стало. Тишина звенящая вокруг. Вдруг собака завыла где-то недалеко, он вздрогнул, выругался, сплюнул, вспомнил про солдатские разговоры о нечисти всякой и ускорил шаг.
И внезапно почувствовал, как земля из-под ног у него ушла, и он резко провалился вниз в какое тёмное и мягкое пространство сквозь снежную насыпь. Но в следующий момент это тёмное пространство задвигалось и резко свалило его с ног. Дед почувствовал явное присутствие чего-то массивного и подвижного. И тотчас какая-то неведомая сила потащила его вверх. Он опомниться не успел, как его выбросило из-под снежного завала и поволокло на себе что-то большое и пульсирующее.
Мысли в голове смешались, как говорится, вся жизнь перед глазами пролетела в одно мгновенье. Богоматерь вспомнил, а это тёмное нечто продолжало нести его в неизвестном направлении. И тут он понял, что несет его испуганная лошадь, которая устроила ночлег себе в овраге, да снежком её припорошило, пока она мирно почивала. Смешно ему стало, мысль мелькнула, что он, как настоящий цыганский конокрад, мчит по полю, объезжая скакуна, чёрного как ночь.
Закричал дед: «Тпру-у-у,стой, колченогая!», и в ту самую секунду лошадь сбросила его с себя на ходу и умчалась в зимнюю студеную даль. О чем подумало животное в те мгновения — можно только догадываться.
С тех пор, завидев даже лошадей, запряженных в телегу, дед сплевывал, улыбался и бурчал под нос: «Тьфу, колченогая!»
Автор: Татьяна Филимонова.
