Оля открыла дверь квартиры своим ключом и весело сообщила из коридора:
— Я дома.
— Оль, привет, — муж вышел к ней навстречу и забрал пакет с продуктами. — Опять тяжести носишь, могла сказать, что купить.
— Да я так, забежала по дороге, скидка была на курицу, надо будет, наверное, ещё штук пять взять, заморозить. Можно будет сразу разделать…
— Тут, это…, — немного взволнованно произнёс Михаил, — Мария Григорьевна хотела с нами поговорить.
— Важное что-то? Или ты опять без её ведома полку какую-то прибил не в том месте?
— Нет, ничего я не делал, Оль, просто сказала важный разговор.
Ольга постучала к матери в комнату. Новая белая дверь даже не дрогнула под костяшками её пальцев.
Сейчас в её памяти неожиданно всплыли тревожные воспоминания пятнадцатилетней давности. И дверь, висящая на одной петле, и забившаяся в углу мать, просившая брата не трогать её, словно старые чёрно-белые картинки замелькали перед глазами.
— Ма-а-ам, не спишь?
Мария Григорьевна не спала, слышала, что пришла дочь, поэтому выйти из своей комнаты уже была готова. Дверь распахнулась, и мать шагнула на свет.
Оля увидела эти покрасневшие глаза, чуть опухшие веки и, наклонив голову, словно заглядывая в лицо, схватила мать за руки:
— Что? Что случилось?
— Егор возвращается, срок заключения подходит к концу, он телеграмму прислал.
Мария Григорьевна взволнованно коснулась рукой кармана халата и достала небольшую свёрнутую бумажку. Бумага уже вся истрепалась. Было ощущение, что мать не выпускала эту «новость» из своих рук и перетирала её между пальцев. Оля протянула руку и забрала телеграмму у Марии Григорьевны.
— Уже? — тихо, почти не слышно, произнесла Ольга и посмотрела на мужа.
Михаил держал на руках трёхлетнего Павлика и не понимал, что происходит. Через пять минут все сидели за кухонным столом, не торопясь начать разговор. Мать вздыхала заметно нервно, словно готова была разрыдаться, но сдерживалась, Оля напряжённо смотрела в одну точку.
— Доченька, вам лучше съехать из нашей квартиры. Непонятно, что у него на уме, столько лет прошло. Боюсь я за вас, — мать перевела взгляд с дочери на зятя и замолчала.
— Значит, в тюрьме сидел, а не уехал на заработки, понятно, — Михаил встал и прошёл к окну.
— Я хотела тебе рассказать, Миша, но…
— Но не сказала. И вам спасибо, милая тёщенька, что приютили, кров дали.
Сейчас самый главный вопрос не давал думать о будущем, вопрос давил и заставлял дышать чаще:
— Не такая уж эта страшная тайна, что брат сидит, почему не рассказала?
— Мы думали, он не вернётся, или осядет где-нибудь.
— А он взял и вернулся, — Михаил осмотрелся.
Всё, что было в квартире, без исключения, было сделано его руками. Он год за годом сам делал ремонт. Снял сгнивший пол, штукатурку со стен, поменял сантехнику, двери. Всё нёс в дом, постоянно брал подработку, чтобы в семье было лучшее, а теперь ему предлагали собрать чемоданы и идти куда глаза глядят.
— Да, Мишенька, я же не гоню вас, боюсь. Ты же видел, что с нашей квартирой было раньше, это он, Егорка, сделал. Его когда ломало, он крушил и рвал всё, во что впивались ногти. Милиция его не брала к себе, в больнице тоже отказывали, так и жили, точнее не жили. Я до сих пор этот нечеловеческий взгляд его во сне вижу.
— А вдруг перевоспитался, столько лет прошло, а мам? Или … ты знала, что он вернётся, и просто ждала.
— А если и так, то что? Он мне сын. Я решила уже всё. Сама буду с ним жить. Меня не жалко.
— М-а-ам.
— Здесь со мной он под присмотром.
— Маленький он что ли присматривать за ним. Да и тогда не уследили, можно подумать, сейчас повлияете. Нет. Мария Григорьевна. Тут другое, мне ваш выбор совершенно непонятен.
— Обиделся? — будто упрекая, произнесла тёща.
— Нет, не обиделся, не оценил ваш выбор. Нас трое, а выбрали вы своего сына, от которого в жизни ничего хорошего не видели. Считаете, что впятером не уживёмся.
— А я, кажется, поняла, тут дело не в том, что она боится за нас. Мама всегда брата выбирала, если уж на то пошло, — Ольга встала и, скрестив перед собой руки, отошла к раковине.
— Не выдумывай, — недовольно высказалась мать.
— Я не выдумываю, это правда. Егор от первого брака, а я от второго. Первого мужа ты любила, ушёл, а за второго пошла, потому что сына растить одной тяжело было. Отец был прав, жалко не подтвердит уже, погиб. Ты всегда особняком держалась и меня к себе не подпускала. Есть и есть дочь.
— Я вас одинаково люблю. Да, мой сын оступился, но сейчас я о вас думаю, — возразила мать.
— Я помню, это одинаково. Я в больнице лежала, мне нужны были вещи, так ты сначала к Егору поехала, а уже потом, через день, ко мне.
— К нему в назначенное время можно.
— Так и ко мне в назначенное. С ним ничего бы не случилось, в следующий раз бы съездила. Прямо без сигарет и печенья прожить не мог.
Мария Григорьевна не ответила.
— Я из квартиры, что своими руками всю обустроил, уезжать не хочу. Давайте продадим, в крайнем случае, поделим деньги, и пусть каждый решает, как ему жить, каждый сам по себе. И этот Егор ваш и вы, — предложил Михаил.
В один миг вся прежняя жизнь всех, находящихся в этой квартире, посыпалась, словно карточный домик. Оля со своей обидой на мать, которая сбившегося с пути сыночка, как оказалось, оберегала. Михаил, которому стало жалко потраченных впустую времени, денег и сил на ремонт квартиры и Мария Григорьевна, так и не желавшая принять пагубную привычку сына за болезнь и считавшая, что сыну она сейчас нужнее, а дочь и сама может жить.
— Быстро ты, мама, добро забываешь.
— Я помню всё, Оленька, всё помню. Но и он мой сын, здесь его дом, отказать ему я не смогу.
— А мне смогла, — Оля развернулась и вышла из кухни. Она закрылась с Михаилом и сыном в комнате и, включив телевизор, чтобы не было слышно, стала разговаривать.
Мария Григорьевна, подошла к окну и, закрыв глаза, подняла голову наверх.
«Хотела же как лучше, а дочь и зять обиделись, в двухкомнатной нам не разместиться».
Квартиру выставили на продажу на следующей же неделе, иначе никто бы никуда не уехал. Оля с мужем и сыном запаковали свои вещи и отправились к родителям Михаила.
— Они давно нас к себе приглашали, а мы тебя жалели, думали как ты без нас, а выходит, хорошо.
— Прощайте, Мария Григорьевна, — раскланялся Михаил.
Она хотела подойти и обнять на прощанье внука, но Оля не дала, отвернулась и вышла на лестничную площадку.
После того как дверь закрылась, Мария Григорьевна почувствовала такую пустоту в сердце, что захотелось выть. Она добежала до окна на кухне и распахнула его.
— Оля, Миша, простите меня, я не хотела!
Но чья-то «разбуженная» грохотом погрузки машина непрестанно пиликала.
Мария Григорьевна хотела прокричать ещё раз. Но сдержалась. Две соседки, гулявшие под окнами, смотрели на неё, подняв головы.
Хотелось выскочить и остановить самых близких, самых родных ей людей. Не смогла, ноги, словно налились свинцом, долго кололи, сердце ныло. И всё равно уже было, приедет Егор или нет. Его уже словно не существовало.
Весь следующий день Мария Григорьевна пролежала в постели, встать совершенно не было сил. На несколько минут она закрыла глаза и очнулась от стойкого ощущения, что пахнет какао.
Она варила такое в детстве, когда Ольга ещё не родилась. Варила к приходу сына из школы, он учился во вторую смену и возвращался позже матери.
Когда ужин уже был готов, непременно раздавался звонок в дверь — это возвращался Егор.
— Как дела в школе?
— Три и пять.
— Пять по физкультуре?
— Нет, по рисованию.
— Отлично, я тобой горжусь, — целовала мать сына в макушку, наклоняя его голову к себе. — Пойдём пить какао.
Егор улыбался и кидал портфель в прихожей.
Это время было самое счастливое для Марии Григорьевны, самое радостное. Тогда первый муж ещё любил её, она гордилась сыном. Сейчас ей хотелось вспомнить те ощущения. Но она не могла. Вспоминала, как в первый раз взяла на руки внука, как вдохнула его запах и прижала к себе. Тогда она была тоже счастлива. Оказалась у счастья очень тонкая грань, совсем невидимая, тоньше волоска.
— Мария Григорьевна? — через неделю раздался телефонный звонок. Голос звонившего был чёткий, поставленный. — Ваш сын попал в аварию, человека сбил, будем заводить дело?
— Какое дело? Какую аварию? — сбивчиво произнесла она.
— В обычную. В какую. Будете платить? Он сказал, что не хочет в тюрьму, и вы заплатите.
— Конечно, конечно, не надо ни в какую тюрьму.
— У вас наличка или перевод?
— Перевод.
— Записывайте номер карты.
— Да, я готова.
— Девяносто восемь тысяч будет стоить моё молчание.
В тот момент Мария Григорьевна даже выдохнула. На её карте как раз было девяносто восемь тысяч пятьсот четыре рубля.
— Где мой сын, когда вы его отпустите? — хотела узнать она, но в трубке послышались гудки.
Через месяц к Марии Григорьевне пришёл участковый. Он долго расспрашивал о сыне. Интересовался, почему тот не приходит отмечаться в участок.
Мария Григорьевна лишь пожимала плечами. Рассказала только, что звонили и предлагали закрыть дело. Показала номер телефон.
Участковый ушёл и вновь пришёл с визитом только через две недели.
— Нашли. Но вам нужно будет съездить на опознание. Ваш сын, как только вышел, поехал с ещё одним освободившимся к нему в деревню, там случилась между ними драка, не поделили что-то…
Мария Григорьевна смотрела на молодого мужчину совершенно отрешённым взглядом. Он назвал тот самый день, когда она так отчётливо почувствовала запах какао в квартире.
Когда организационные моменты были решены, мать позвонила дочери. Оля молчала в трубку.
— Ты приедешь? — спросила мать.
— Если хочешь. На кладбище не пойду.
— Хочу, приезжай.
— Слушай, а ты умеешь варить какао, как в детском саду? Павлик просит, а у меня не получается.
— Научу, Оля, обязательно. Ты будешь варить самое лучшее какао для своего сына. Приезжай.
Сысойкина Наталья
