Митя сидел на лавочке возле кабинета врача, с которым мама осталась еще разговаривать, и рассматривал потолок. Он был белый, из глянцевых квадратов двадцать на двадцать, так ему казалось. В некоторых из них отражался свет тусклых ламп.
В больнице привычно пахло спиртом и лекарствами, неторопливые медсестры и врачи бродили из кабинета в кабинет, выкрикивая непонятные Мите фразы. Целый месяц мама водила его по врачам – то сдать кровь, то УЗИ сердца, то кардиограмма, и, в конечном итоге, отчаявшись, повела его к психотерапевту, это участковый педиатр ее надоумила. Вот этот психиатр и нашел причину, почему Митя отчаянно худеет, молчит и почти никогда не улыбается, хотя Митя вроде бы ничего такого напрямую ему не сказал. А как скажешь – если рядом мама.
Мама у Мити была красивая – высокая, с прямой спиной, в которой угадывалось ее балетное прошлое, с тяжелым пучком темных волос и с лицом царевны из детских книжек, которые она читала Мите перед сном, а он всегда восхищался – да это же мама нарисована!
Но из кабинета мама вышла какая-то совсем другая – сгорбленная, голова втянута в плечи, лоб пересекает глубокая складка. Она осторожно, словно Митя фарфоровый, взяла его за руку, и они спустились по лестнице, пересекли душный холл, наполненный людьми, и вышли на улицу. В синем небе носились звонкие ласточки, и Митя задрал голову и долго смотрел на них, а мама нервно курила, не обращая внимание на осуждающие взгляды знакомых.
Когда они приехали домой, Митя юркнул в свою комнату, лег на кровать и принялся смотреть в потолок. Он был гладким и сероватым, а посередине висела большой бумажный шар люстры, он сам ее выбрал, когда они ездили в магазин всей семьей. Всей – громко сказано, всей – это он, мама и папа. Но папы у него теперь нет: сначала он ушел к молодой актрисе драматического театра, с котором работал режиссером, и уехал с ней в другой город, обещая Мите обязательно свозить его туда на спектакль, а потом папа умер, но случилось это не сразу, а только через шесть лет. А за эти шесть лет папа ни разу не позвонил ему и не написал.
Мама зашла в комнату и присела на краешек кровати. В руках она держала конверт, и Митя заметил, как дрожат ее пальцы.
— Он писал тебе каждый месяц, — тихо сказала она. – Прости, я выбрасывала их, прямо там, в мусоропровод возле ящиков. Ты… Ты поймешь, когда вырастешь, твой папа меня очень сильно обидел. И потом – если бы ты был так ему нужен, он бы не уехал, так я рассудила. Прости, малыш, я правда не думала, что ты…
Она протянула Мите письмо, где знакомым отцовским почерком было выведен их адрес и имя Мити. Письмо не было вскрыто, конверт аккуратно белел в руках матери. Митя взял его, словно что-то непонятное и опасное, и рассматривая четкие синие буквы.
— Ты представляешь, я, как почувствовала, это же его последнее письмо. Сунула в карман халата. Подумала, может отдать его тебе. Но так и не решилась. А потом он умер, и я подумала, что лучше не надо. Но может это… Я не знаю.
Она встала, умоляюще посмотрела на Митю, и он понимал, что она ждет благодарности, прощения, заверения, что все в порядке. Но он молчал, уставившись на белый конверт, и она, протяжно вздохнув, вышла и затворила за собой дверь.
Митя еще какое-то время подождал, потом осторожно надорвал накрепко приклоненный клапан, вытащил листок в клеточку, плотно исписанный отцовским почерком. Писал он так, как будто Митя читал все его прошлые письма.
«Дорогой мой мальчик! Как и обещал тебе в прошлом письме, рассказываю тебе, как идет подготовка к премьере. Представляешь, Лилия Борисовна все же налепила эти ужасные перья на костюмы, но получилось вроде ничего, я думал, что будет хуже».
Митя бежал по строчкам, живо представляя себе отцовский голос, морщинки, которые разбегаются по его глазам, когда он смеется.
«На днях я ездил в магазин, искал торшер для спальни, и там увидел ту люстру, помнишь, которая тебе так понравилась – огромный бумажный шар. Она все еще висит у тебя, или ты поменял ее на что-то более брутальное? Помнишь, мы тогда ели мороженое, и я уронил свое на эскалаторе прямо на лысину мужчине, и мы с тобой так смеялись, а мама ругала нас, а ты потом поделился со мной своим мороженым. Все бы на свете отдал, чтобы хотя бы на час вернуть то время…»
В глазах у Мити защипало, и он посмотрел на люстру, часто хлопая глазами, чтобы согнать появившуюся влагу. Потом вернулся к письму.
«Ну и, как всегда, сообщаю тебе, что все письма пишу под копирку, по старинке, мне так сподручнее. Зная твою мать, я подозреваю, что она выбрасывает эти письма прямо в мусоропровод возле ящиков. Но если ты однажды заглянешь в почтовый ящик вперед нее, знай – копии всех моих писем лежат у Лилии Борисовны, если что, она отдаст их тебе, если я… Не знаю, откуда такие мысли. Но если что, ты знай, сынок».
Мите положено было расплакаться, но он внезапно рассмеялся, легко и звонко, так что мама, испуганная, вбежала в комнату и принялась шарить по его лицу – что случилось? А Митя смеялся и не мог остановиться. И смеялся до тех пор, пока смех не превратился в слезы, и мама села рядом с ним, крепко прижала его к себе и принялась приговаривать:
— Ну ты что, маленький, ну, прости меня, не плачь, Митя…
Когда Митя успокоился, он посмотрел маме прямо в глаза и спросил:
— Ты отвезешь меня в Москву?
— Зачем? На кладбище? Но Митя, какой в этом прок.
Митя упрямо мотнул головой.
— Нет, не на кладбище. Мне нужно там найти одного человека…
