Бабки Мина и Клава – сестры Точиновы. Жили вдвоём по укладу православному, как все. В углу икона, двери низкие – входи в избу – кланяйся.
Мина – домоправительница, занималась огородом. Клава – труженица колхоза «Красная Славянка». Уйдёт в поле и до вечера – крестьянских корней, поди.
Дом, в котором жили, построил их дед – Филипп. Ещё при царе Александре III. Дом бревенчатый – пятистенок, бревна столетние, кряжистые в основание положены. Филипп и двор тогда справил – коров, свиней, коз держал. Девять детей все же, каждый день кушать надобно.
Но, конечно, какой советский человек с хозяйством? Отобрали в советское время – засовестили, засоветили.
Отец детей расселил и помер. Кого куда – сыновьям избы помог справить, дочерей замуж повыдавал.
1923 год. Василий
«Клавку вот в Антропшино за Фёдора отдал. Федор парень не промах – дочь сразу понесла. Вот-вот родится должон. Акушериха смотрела по животу – вроде парень.
Минку вот не пристроить. И ходили, и сватались – нет. Умная больно, все нос от простых воротит. И жеманится ещё. Тьфу, пропасть, окаянная. Так и останется в девках, видать. А ещё стихи выучила Пушкина да Фета и читает их вслух. Женихи придут, а она им: «…То как зверь она завоет, то заплачет как дитя…», – и рожу страшную скорчит. Ну, те и бегут, на ходу подметки отрывая», – так размышлял Василий, погоняя лошадь.
– Но-оо, понурая.
***
– Вася, Вася, дочь-то твоя родила. Мальчонка горластый, орёт. – Толстая сватья на коротких ногах, в платке, повязанном крест-накрест, бежала по песчаной пыльной дороге.
Васька подстегнул лошадь и поехал, подхватил сватью в телегу. «Эх, хорошо-то как, внук – продолжение рода».
Посмотрел в глаза мальчуковые – вот она, правда, жизненная. Глаза, словно лучи будущего. Строя советского, коммунистического. Смотрит глазенками голубыми, на деда ротик пучит, агукает.
– Как назовёте-то, Клава?
– Кимом хотим назвать.
– Как? – Рот от удивления аж разинул. – Да есть ли такое имя?
– Коммунистический Интернационал Молодёжи, вот как. Ким, значит. Председатель решил так. – В разговор вступил Фёдор.
Он раскраснелся от своей радости – широкоскулый, светловолосый, в тужурке, смотрит, стоит, улыбается.
– А крестить-то как, таким именем, святые угодники!.. – В разговор вступила сватья. Она быстро-быстро забормотала под нос «богородице деве радуйся» и часто закрестилась.
– А мы вон чего… – И Фёдор начал отцу шептать что-то на ухо, кося синим глазом на ребёнка.
Ким
Надо ребёнку метрику выправлять и крестить надоть тоже. Решили отчего-то в один день. Пирогов, кулебяк наготовили. Не каждый день ведь ребенка-то крестят, надо, чтоб по-людски, да с понятием.
Завернули ребенка в одеяльце и понесли в церкву Святой Екатерины. Там поп Амвросий нарек его божьим именем Иоаким.
А сватье завернули полено в пеленки. Пошла она к председателю.
– А чего сами родители не пришли? – Председатель встал и, одернув кожанку, закурил модную папиросу из красной пачки с надписью «Ленинград».
– Захворали, захворали оне. – Сватья держала ребёнка перед собой, а сама клала белый холщовый узелок на стол председателю. – Вот тебе гостинчик, Павел Поликарпович, может, побыстрей, родненький?
– Покажи ребёнка-то, хоть взгляну на наше советское будущее.
– Что ты, что ты, – сватья покраснела, – говорю же, хворые они и ребёнок хворый. Мало ли что, ещё на тебя, орла коммунистического, накашляет. Пиши ужо, Павел Поликарпович.
– Ну, ладно тогда, пусть в пеленочку кашляет.
И записал председатель имя будущего коммуниста – Ким Фёдорович Запевалин.
1941 — 1945 годы
Года понеслись телегою. Гремя молочным пустыми бидонами, ехал Ким по дороге жизненной.
Так она ему и представлялась дорога жизни – как дорога от домашнего Антропшинского уюта к Покровской избе.
Мать его, Клавдия, пожив недолго замужем, пошла жить снова к сестре своей Марине (Мине). Та замуж так и не пошла, жила одна, незамужняя.
Вот и ездил Ким теперича с горки да на горку, возил в чем у старших надобность. Мать в колхозе, сам в обозе. Дома в Антропишино батька Федор хозяйствует, Покровское – теткина вотчина.
Он развалился в телеге, свесил ноги:
– Но-оо, кляча понурая.
Приехал. В избе тётка Мина чаевничает. Обед не варит никогда, экономит. Черный чай из садов самой Грузии, хлеб да варенье, вот и весь перекус. Иногда яйцо себе сварит куриное.
– Тётя, прибыл я, чего делать-то?
– Я малинку собираю, пойдём со мной, Кимушка.
Пошли в малинник. Ягодка за ягодкой, тётка все-все выспрашивает. У Кимки малиновый сок на губах алеется. Вкусная малина – крупняк, сочная.
Тут соседка Нинка Молоткова, девчонка, бежит, кричит чего-то.
– Война, война, родимые.
Призвали Кимушку радистом-связистом ползать по военным проталинам. Вот где пригодилось его увлечение техникой. Ползает Кимушка, руками связь налаживает, туловищем трупы товарищей чувствует.
Клавдию немцы в концлагерь угнали. Тогда много угнали покровских. Шли они пешком километры до Германии, на поезде, да на грузовиках ехали. Вернулись из той Германии не все, некоторые только, закалки деревенской особенной. Клавдия вот вернулась. Сухая совсем, как лист иссушена.
А немцы сами в избе Мининой заселились – живут. Мину к козам выгнали. Зароется Мина ночью в сено и спит себе, мягкое пустое брюхо козы обнимает. А утром коз доит и ждёт окрика немецкого: «Млеко, матка, млеко». Лошадей своих немцы гуляли по огороду. Только вскопает, прополет Минушка, а тут лошадь своими копытами. Но и польза, конечно, была от лошадей – кустики все унавожены. Немец, высокий обер-штурмфюрер по фамилии Хельмут, все придирался к ней. На его приплюснутом лице – только скука.
– Матка, упери, матка, млеко пам-оп, яволь? – Он специально разливал молоко из кринки на пол, чтобы посмотреть, как она встанет на карачки, и поползет с тряпкой, замывая молочную лужу. Она же, подоткнув юбку, пачкая свои простые каждодневные чулки, ползала по отцовскому полу, сознавая несправедливость жизни.
80-ые года. Мина
Снова года побежали.
«Кимушки нет уже. Бодрый радист Кимушка ушел боженьке радио настраивать. Ох, и тяжел был характером племянник-то мой, покойничек. После войны пришел контуженный, пить начал запоями. Всё солдатиков убиенных видел. Криком исходил в крик, сопли рукавом размазывал. А дети его, Санька да Валька, на отца такого смотрят, глазами хлопают.
А то еще придет в Покровское – в руках газетка, в трубочку свернутая.
– Садись, – говорит, – тетка, я тебе почитаю.
– Кимушка, ты ведь с города, не купил ли мне булки маковой, тетку свою порадовать?
Головой мотает Кимушка, ремень своих брюк ослабляет, и садится читать про светлое коммунистическое будущее. И котлетки румяные одну за другой наворачивает, огурчиком спелым закусывает. Смотрю на него, на племянника, ужо болтать все сподручнее? Поправил бы крышу всю латанную.
Клавка-то все ещё на колхоз спину ломит. Вся иссохла с этим колхозом, за трудодни копейки получает. Да многое ли им надо? Все свое урожайное. Хлеба да колбасы разве, платок новый к Успению».
Мина подоткнула подол черного, выцветшего уже передника, встала на коленки, поползла вдоль гряды клубничной.
«Все-таки хорошо, что огород есть, кормилец. Зелень с марта идет, всю на Кузнецкий рынок – за копеечку. А потом ягодки начнутся – клубничка, малинка, крыжовничек. Все собрать надо в котули, котомочки, корзиночки, да в Ленинград везти. Чистой ягодой ленинградцев обеспечивать. Им, живущим в каменном городе, только и надо чистую ягоду с огорода кушать. Животинку бы еще завести какую, козочку аль коровенку. Да, где ж с ними одной управится… Нет, не потянуть животинку мне теперь, спина и так вон побаливат. В войну только ими и спасалися, а теперь время-то мирное».
Мина, отряхнула налипшие на передник комки земли, встав, пошла, взяла лейку, полила клубнику под корень, чтоб ягода быстрее зрела, соками наливалась. «Корзиночки подготовить надо, чтобы удобнее в город везти».
2021 год
Баба Мина, моя двоюродная прабабка, умерла в 94 года от старости. Вечером легла спать, а утром уже и нет её. Никто за ней не ходил, не присматривал. До самой смерти имела избирательную память, так, что читала наизусть и Пушкина, и Фета, и сама сочиняла поэмы про жителей деревни.
Делом своей жизни признавала свой труд на огороде, ни дня не работала нигде – выращивала продукцию, которой кормилось очень много людей. Это была ее стратегия «счастливого булочника». Счастливый булочник печет хлеб, потому что любит печь хлеб и люди покупают у него этот хлеб, он на эти деньги покупают муку и снова с удовольствием печет свой хлеб. Так и у Марины Васильевны Точиновой люди с радостью, и иногда стоя в очереди, покупали зелень, ягоды, фрукты, овощи. Это были и родственники, и знакомые, и просто сторонние покупатели.
Руки её, все сухие, с синими прожилками вен, это были руки крестьянки. Трудовые руки. Она прожила жизнь, посвятив ее полностью земле.
Сама – крестьянка. Дед Филипп её возами к столу графини Самойловой свозил урожай. Ведь графиня Самойлова – страшно подумать – любовница самого царя Николая II.
А я все еще продолжаю жить в этом доме, продолжаю собирать малину, с малиновых послевоенных кустов. Она сажала их вместо тех, которые были истоптаны немецкими лошадьми и сапогами. Кричу своей дочери:
– Марина, принеси мне секатор.
А малиновые ветви гнутся, когда я прохожу по рядам, и на них уже бутончики цветов – ягод будущих.
