Она сидела в уголке, маленькая старушка, в белом платочке, тёмном платье, в передничке, в серых, связанных из толстой пряжи носках.
Её руки, тёмные от ветров и палящего зноя, от тяжёлого труда с вылезшими канатами — венами, лежали на коленях.
Старушка не знала, чем занять себя, она так и сидела весь день, сложив ручки.
Оживала бабушка немного, когда в квартиру возвращались хозяева, она тогда тихонько улыбалась слезящимися глазами, даже морщинки немного разглаживались.
Начинала бестолково суетиться под ногами, мешать, старушка хотела помочь.
-Мама, сядьте вон там в уголке, а что вы весь день ничего не кушали? Володь, Володя…
-Ну чего?
-Ничего, мать твоя весь день голодная просидела, вот чего.
-Мать, ты что же не ешь? А? Забастовка? Бунт, кхе- кхе…
Старушка улыбается, она стесняется своего взрослого, уже с небольшим пузком и лысиной сына, стесняется его жены.
Жена у сына начальница, она работает директором столовой. А сын водителем у какой-то большой шишки, старушка знает это.
-Ну что вы? Итак, кости да кожа, люди скажут заморили бабку голодом, Володь, ну повлияй на неё, ну смотри, вот кашу оставляла, на молоке, с маслом, макарошки с котлетками, салат, ну что такое? Холодильник полный, ешь — не хочу.
Вы что? Вы издеваетесь? Вы издеваетесь надо мной? Нет, я так не могу, я не могу, Володь. Ну с этим надо что-то делать, ну?
-Мать, — Володя встал над старушкой навис всем телом, — ты чего не ешь -то, а? Чего не ешь? Брезгуешь что ли?
-Што ты, што ты Володаюшка, што ты сыночек, как можно гребовать, ты што?
— Вот и я про то же, Зинка. она баба чистоплотная у меня, а готовит как, не зря же директором стала. Ты ешь, давай, ешь.
-Да мне не надо, Володаюшка, я от сухарик помочу в водичке и всё, ково мне старой…
— Издеваетесь? Нет, Володь, она издевается надо мной, ну что такое, сухарик помочит…
-Ты мать правда, зачем обижаешь так? Какие сухарики, ну что ты, в сам деле, а? Что ты? Есть надо, поняла, — он как маленькой погрозил старухе пальчиком, — есть на-до, яс-но?- Произнёс по слогам Володя, — слышала, мать?
Старушка затрясла головой, слёзы скопились в уголках глаз.
-Телевизор -то, что не включила? Посмотрела бы.
-Та на што мне это, Володаюшка, не привычные мы…
-Мать, ну ты чего? И это, прекрати меня так называть ну что ты?
Хорошо, хорошо Волода…Володенька, хорошо сыночек.
Старушка часто- часто закивала сухонькой головкой, зябко поводя сухонькими плечиками, опять села в уголке и стала смотреть в пол.
-Мама, идите ешьте.
-Да я не хотю, не хотю, вы кушайтя, кушайтя…
-Фу ты, Володя…
-Мать, что опять за концерты? Мне что тебя за руку вести, иди ешь быстро, мы тоже ужинать хотим.
Наскоро поклевав, старушка засеменила с тарелкой в руках к раковине.
-Ково вы там, мама? Поставьте, поставьте говорю, я помою. Идите уже. Чай пить будете? Давайте в комнату отнесу, ой вот напасть-то.
Вечером, поужинав, вся семья находила себе дело. Старушка притулялась на краешке диванчика и смотрела в телевизор, на экране красивый мужчина, с бородой, с кудрями, узнал, что его сына, цыганёнка, воспитывает русская женщина.
Красивая, белая такая, чем -то на её, старуху в молодости похожа. Когда Егор -то её увидел, то прямо…
Старушка задумалась, улетела мыслями далеко и не заметила, как задремала.
-Мать, мать, слышь, иди ложись в постель…
-Нет, Томка, я не могу, — Зина сидит на кухне, она принесла телефонный аппарат туда, одним плечом держит трубку и ловко разбирает мясо на холодец, — ты понимаешь, не ест ведь ничего, вот сидит, ручки сложив. Целый день голодная, я не удивлюсь что она весь день с места не сдвинулась.
Не знаю, за что мне такое наказание, не знаю.
Так, а что Том, куда её там одну оставлять, там домина знаешь какой был, на пять комнат, Тома, баня хорошая, две сарайки, ей куда одной, ей лет то уже под девяносто, Том.
А куда вот её, Любка, Володькина сестра, так они на севере живут, куда к ним мать. Ууу, это она за денежками мигом прискакала, за своей частью наследства, эта своего не упустит, Том.
Худая, аж синяя вся, детей нет своих, они же из дома малютки тогда взяли мальчишку, ну для всех -то он родной, но я-то знаю, сама с Любкой ездила.
Нет, хороший мальчонка, в музыкальную школу ходит, да сколько ему…лет тринадцать должно, ну он как Анька наша…
Ну, Том, а кто за хозяйством смотреть за таким будет, продали конечно, за пятнадцать тысяч, Том, по секрету скажу, ага.
Всем говорим за восемь…
Ну, Володька Волгу хочет, вот положили свою часть, матери на книжку тысячу положили…ну мать к нам, конечно, видно мне это кара какая-то, я буду досматривать.
Ой, не говори Тома, ой не говори, Анька не хочет с бабкой в комнате, говорит пахнет чем-то. Ну а что, девка большая уже, одна жила там, а тут старуху подселили, ну а куда её, Том?
Федюшка с нами спит, тоже знаешь, пацану пять лет, думала к Аньке в комнату, ну вот…так получилось…
Ой, Томка, не знаю, сил нету же моих человеческих.
А Володька он что? Ему лишь бы пыль в глаза пустить, вон мол, какой я сын заботливый, мать не бросил, а ты жена пластайся тут…
Зина с остервенением рвёт мясо и кидает в большой эмалированный таз, она распалила себя, разнервничалась, уже говорит не тихо, а так, что слышно по всей квартире.
-Ой, шеперится, ползёт. Что вы, мама? Какая помощь? Не надо мне ничего, идите, идите туда в зал, смотрите там кино, там Цыган, Будулай идёт, идите…
Ой, не могу, Томка, ты видела Лучко- то, а? Ну красотка, ну красотка. А это цыган-то, говорят настоящий, с табора, у них даже любовь, мне Зойка Филькина говорила, ага, у неё сестра в Москве живёт, так говорит все знают, что они муж и жена, а Ванька то, ну вот пацан, он сын ихний, настоящий, от так.
Это мы тут живём, не знаем ничего…Это нам вон можно, и на работе сутулься, и дома, ещё и матерей своих старых подсовывают…
-Зина, ну что ты начала, ну ё- маё, ну я же у тебя спрашивал насчёт матери, — на кухню заглянул Володя, — ну что ты вот, что ты треплешь?
-Ой, иди, иди, Володька, ну ты видишь я занята?
-Нет, мне это нравится, сама согласилась, а теперь значит я подкидываю ей мать. Мне, знаешь ли, тоже не нравится может что-то.
-А что тебе не нравится? Что тебе не нравится, погоди, Том, я тебе перезвоню.
И супруги начали говорить на повышенных тонах, припоминая разные мелочи, тыча друг в друга какими-то глупыми доводами…
В это время в прихожей, собрав нехитрый узелок, старалась отыскать своё пальтишко старуха, она старалась не плакать, но слёзы заливали ей глаза. Зачем, зачем она согласилась? Зачем не послушала Нюру? Уж дожила бы свой век в своей избе, а там…Никому бы не была помехой.
А то вон, Володаюшка с Зинушей как кричат, это ведь из-за её, из-за её старой.
Поедет, поедет домой, в деревню, пойдёт к председателю, он сын её крестника, хороший парнишка, попросит у него хоть какой угол, хоть саманку ту, что у речки стоит без окон и дверей, а пока будут ремонтировать, у Нюры поживёт.
Охохо, ну что же она глупая не послушала Нюру -то, что же она…
-Бабушка, ты что ищешь?
-Да пальто, пальто Феденька.
-А ты куда собралась, уже вечер.
-Домой сыночек поеду, пальто бы мне…
— Я сейчас, я стул принесу и достану, а можно с тобой?
-Ты мой хорошенький, да ты летом приедешь, хорошо? Летом…Мы с тобой за грибами пойдём за речку, за ягодами, знаешь у нас сколько ягоды.
-Сколько?
-Уууу, милый, много.
-А медведи есть?
Медведи? Да ходил один, так его цыгане тогда забрали, это ещё до войны было, ой потешный такой.
-Кто, баба?
-Да медведь, они приехали, цирк устраивали, а медведь, он значит сбежал от них, попугал наших баб, они за ягодой -то пошли, а он увидел людей, ну и пошёл, есть -то охота, он же ручной. Ну встал на задние лапы и давать плясать, еду значит выпрашивать, ой не могу…
И что, его покормили?
-Куды там, бабы да девки в рассыпную, потом уже цыгане пришли забрали его, он же следом бежал, ревел, ну вот точно ребёнок, плакал, есть хотел, страшно ему, в лесу -то было.
-А отчего страшно, баба? Он же медведь?
-Медведь, так он никогда в лесу -то не бывал, Федя, он же пропасть может…
-О, а вы что здесь, Федька ты почему не в постели, мать? А ты чего это, а? Чего это? Ты смотри, куда собралась, ты что?
-Иииии, тоненько заплакала старушка, — отвези ты меня, Володаюшка домой, не могу я здеся, всё чужое. Мне и поговорить не с кем, язык отсох уже. Я не знаю, чем себя занять, то бы я вышла, снежок почистила, курочкам дала, яички собрала, к Нюре бы сбегала, чайку пошвыркали, глядишь уже обед.
А тут, не могу я сынок, сижу сиднем цельный день, сил нету.
-Так ты не сиди, не сиди, мать, ты это, ты иди полежи, телевизор посмотри.
-Да как же я среди белого дня лежать -то буду, сыночек…Что ты такое говоришь…
-А что тебе делать-то, мать?
-Так вот и я о том же, отвези, Володя…
— Вот ещё не слаще, а ты Федька чего ноешь?
-Я к бабе ездить в деревню буду, уууу, там медведи добрые в лесу живут, уууу, они фокусы показывают, выпусти бабушку, она не может тут жить, вы орёте всегда…
-И правда, — в дверях стояла Анька, дочь — подросток Володи и Зины — вы как бабушку привезли, так вообще нервные ходите, покоя от вас нету…
-А ну цыть, цыть я сказал, раскудахтались, Зинка, Зинка, мать твою…
-Ну чего?
-Чего? Чего говоришь вот полюбуйся, собралась уезжать, в деревню хочет, сижу говорит целый день, а всё ты, всё ты…
-А что я? Что я?
-Да то, куска старухе пожалела.
-Да что ты такое говоришь, да как тебе не стыдно? Я и кашку с утра, я и макарошки, я и то, я и сё, а вы…неблагодарные, неблагодарные, — заплакала Зина.-Как только язык поворачивается, говорить такое?
-Не ссорьтесь, не ссорьтесь, детушки, отвези, отвези Володя, сил нету…
-Так мать, давай успокоимся, утром всё обговорим, иди, иди ложись в постельку, вот так. Чай будешь? Зина, Зина…
-Да чего тебе?
-Чай матери успокаивающий сделай.
-Сейчас.
-Иииии, — плачет, трясётся старушка, — отвези, Володюшка, не могу, задыхаюся, отвези.
-Отвезу, отвезу, завтра, давай завтра…
На завтра старушка не встала.
-Старость, — безэмоционально сказал усталый врач, — она не лечится, у вашей бабушки нет стремления жить. Сколько ей? Восемьдесят семь? Ровесница века идущего, ну что я вам скажу, отжила бабушка своё, оттрудилась, готовьтесь…
Полежав ещё не много, тихо ушла старушка.
-При жизни тихая была, — говорит Зина в чёрном кружевном платке, подвязанным как шарф, — и ушла тихо, не стала мучить, вот какая у меня свекровушка была.
-А может не забрали бы с земли, так бабка ещё бы пожила, — шепчутся старухи за поминальным столом.
-Да кто его знает, -отвечает другая, помоложе, — кому сколько отписано.
— Ну это так, это так…
