– Ой, простите, – сказал себе под нос.
Что-то хрустнуло в пакете у старушки, стоящей в угрюмой толпе митинга на площади. Хрустнуло, потому что Герка решил протиснуться назад, сквозь толпу. Поднадавил, слегка толкнув старушку.
Просто надоело ему печься на солнцепёке. Тоскливо, однообразно и скучно.
Достали этими линейками и митингами!
Долго выступали ветераны, родственники ветеранов, призывали помнить. Как будто нечем им больше заняться, кроме как мучить всех своими однообразными ненужными рассказами и наставлениями. Одноклассники Герки тоже устало щурились на солнце, вздыхали и отчаянно ждали конца этой муки.
Они уже прочли свои стихи о войне. Прочли неважнецки, с подсказками Раисы Константиновны, подглядывая в бумажки. И теперь вынужденно стояли на площади, у памятника неизвестному солдату, ждали – когда же их отпустят?
Эмоциональные нити, которые должны были связать тему митинга, посвященного дню памяти и скорби – 22 июня, с детскими сердцами легко растаяли под палящими лучами июньского солнца. Тут никто не слушал, не вникал, не плакал. Разве что кто-то из ветеранов пустил слезу, вспомнив свое прошлое.
Организаторы суетились, учителя, как могли, раздраженно держали дисциплину, школьники – выстаивали положенное, терпели.
Герка с Сашкой и девчонками собрались в кафе, а митинг затягивался. Женька Шерстов, спрятавшись за Лизку Дробину, давно играл в телефоне. Светка Семина стояла в микронаушниках, Раиса не замечала, или, скорее, делала вид, что не замечает.
Дети о войне помнят и думают все меньше. Связующая нить стала слишком тонкой, до сердца не достает.
Герка сказал Раисе, что ему плохо, и можно сказать, что не соврал. Было ему сейчас, и правда, не очень хорошо. Поэтому и толкнул старушку, и помял что-то в её пакете.
– Ой, простите…
Старушка растерянно заглядывала в пакет. Было неловко, но Герка не остановился, прошел дальше, под дерево, в тень. А она даже и не заметила, кто надавил на ее пакет, лишь услышала треск, заглянула, а там…
Герка сел на скамью рядом с пожилым ветераном в форме, равнодушно смотрел на площадь, на памятник и краем глаза наблюдал за старушкой. Она ещё немного постояла, послушала выступающих, но по ее потерянному взгляду, по тому, что заглядывала она в пакет неоднократно, было понятно – думает уже о другом – о том, что было в пакете и что там раскололось.
Потом и она вышла из толпы, и, опираясь на клюку, направилась туда, где сидел Герка. В темном, не по погоде, сарафане, в газовом платке. Они с ветераном слегка развинулись, села и она и опять заглянула в пакет.
– Вот, подавила. Растяпа, – вздохнула.
– Чего подавили-то? – заглянул в пакет ветеран.
– Да яйца, – махнула рукой.
– Так а чего Вы с ними в толпу-то? Потекли, чай?
К ним быстро шла с площади молодая женщина, организатор митинга.
– Неет, пустые они. Не потекли.
– Это как это пустые? – успел спросить ветеран, но в этот момент женщина подошла к нему, позвала на выступление, он тяжело, но скоро поднялся, пошел вслед за ней.
Герке стало интересно. Он уже понимал, что старушка никого, кроме себя, не винит. Переспросил:
– Это как это – пустые?
– Да так. Скорлупа одна. Яйцо-то я дома в банку вылила через дырочки.
– А зачем?
– На могилку к брату понесу. Традиция у нас такая. Всегда 22 июня носим ему. Он у нас с фашистами пустыми яйцами боролся.
– Это как так?
– Как? Да вот так. Ему одиннадцать было. А у нас в деревне-то немцы стояли, жили в избах. Я тогда родилась только. Мать заставили им яйца носить в соседнюю избу. Там только немцы и жили. Она и отправляла Васятку, наберёт яиц, а Васька несёт. Голодали мы тогда. Я – кроха совсем, сестричка моя Люська, ей пять тогда было, Витенька, восьми годков, помер он у нас потом в войну, и вот Васька. Мать одна, отец – на фронте.
Немцы подвал уж вычистили. Мать себе чуток оставит, штуки три, чтоб самим не пропасть, а остальное – им. Боялась. Немцев-то обмануть можно – мол, не несутся куры, а наших полицаев поди – обмани. Считали каждое яйцо, и кто сколько сдал. Ведь не только мама носила, вся деревня почти.
Митинг закончился, расступилась толпа, и к Герке уже шел Сашка — одноклассник. Они с девчонками собирались после митинга зарулить в бургерную, посидеть от души.
– Фу, наконец-то! – Сашка утирал лоб, бухнулся на скамью, – Достали они со своими речами. Говорят и говорят, говорят и говорят… Думал – сдохну. Раиса и та чуть жива. Ну, чего, айда в кафе! – он оживился в предвкушении.
– Погоди, остынь чуток, – Герка обернулся к старушке, – А потом?
– А потом… значит, понес так Васька-то яйца, а немцы с полицаями во дворе в ножички играют – бросают в стену сарая, кто лучше. Увидали Ваську, да и поставили его туда – к сараю-то. Бросил один ножом. Васька с перепугу закрылся, присел. Пожалели, взяли яйца и давай в него швыряться. А Васька больше не садится, смотрит им в глаза. А яйца, то в лоб, то в тело. А ему и не жалко себя, не боязно уж, ему яиц жаль. Сестрёнки, братишка, мать голодают, вся деревня голодает, а они…
Подошли Катя с Миланой, тоже прислушались.
Старушка достала платок из кармана пиджака, утерла слезу.
– И что? Потом что? – Герке не терпелось дослушать.
– А потом … Ну, а потом…сам-то ведь ребенок ещё… Видать, затаил обиду … Говорю же – глупый. Следующую-то партию понес, от матери потихоньку в сарае в яйцах дырки проколупал, слил яйцо, выдул соломинкой, да и отнес скорлупу пустую. Немцы и не приметили сразу-то.
А уж когда матери кастрюлю со слитыми яйцами в дом занес, она за голову схватилась. Ведь расстреляют. Ему полотенцем по заду, и давай реветь. Тогда уж понял он, что натворил.
Ребята слушали.
– А немцы яйца-то перепутали и не поймут никак – кто пустые принес. Все же в мисках носили, перекладывали. Собрали они всю деревню на площади. Полицаи орут, расправой грозят, предлагают признаться. Васька и вышел – мать не уследила. Я ж – на руках и малые… А он говорил потом, что вспомнил в тот момент, что отец велел ему оставаться за старшего. Не мог он своих подвести.Вот и признался.
– Убили, наверное, да, – выдохнула Милана.
Старушка посмотрела на неё грустными глазами.
– Мамка в ногах у фашистов, да у полицаев валялась, чтоб не убивали Ваську. Люся говорит, весь день у них в доме мамка мыла – убирала, а они одни меня махонькую нянчили. На следующий день вернулся Васька – зашёл в избу и упал. Избитый весь, измученный. Лежал потом долго. Мать еле его выходила тогда, побелела вся от горя.
А потом, как на ноги встал он, окреп чуток, за одну ночь они с матерью всех курей порезали, мешки собрали. Ушли мы тогда из деревни к тётке в город. Не могла мать простить немцам истязания сына.
– Уф, живой значит! – ребята облепили старушку.
– Даа, живой. Он потом выучился у нас, полковником стал. Всем нам помогал, мать берег очень. Долго мы эти яйца пустые ему помнили. А он отшучивался все, говорил: чем мог, тем и воевал. Вот и ношу их теперь на могилку ему. Странно это, наверное, а ношу. Кажется, что улыбается он, когда приношу, как при жизни улыбался. Он тут недалеко, с женой своей и матерью нашей похоронен – на старом кладбище, – она ударила себя по колену, – А я вот, дура старая – подавила все нынче. Совсем – растяпа! Купить? Так ведь жалко денег. Куда я их тут вылью-то? Только добро переводить.
Старушка ещё поохала и отправилась на остановку, поехала на кладбище. А одноклассники отправились в кафе.
– Ты чего такой? – Сашка не узнавал друга.
Весельчак Герка чего-то пригорюнился.
– Ребят, я все думаю. Ему одиннадцать было, младше нас… А не побоялся. Вот думаю, а я б смог?
– Да смог бы, ты ж смелый у нас, – махнула рукой Катюха.
– Смелый? Да какой я смелый! Это ж я ей яйца прижал и раздавил в толпе. А смелости признаться не хватило. Простой старушке признаться, что виноват, и то смелости не хватило, а он – признался на площади немцам, хотя знал, что убьют всего скорей.
– Да ладно, не бери в голову. Там война была. А ты даже не яйца, ты пустую скорлупу раздавил, которую нормальные люди вообще-то выбрасывают, – выдал Сашка.
– А я не согласна! – Милана остановилась, – Эта скорлупа для неё ценнее яиц была.
– Если б была ценнее, пошла б в магазин и купила б ещё десяток, вылила б на кладбище в кусты, да и все. А она вишь – денег жалеет. Значит, не ценнее.
– Да ты знаешь, какие у стариков пенсии! – возмущалась Милана.
– Нормальные. У меня тоже бабка есть. Подбрасывает и мне с пенсии деньжат порой. Уж яйца-то купить себе могут лишний раз.
– Дурак ты, Сашка.
– Да не ругайтесь вы, – Герка все думал, – Мне кажется дело не в деньгах. Они же голодали. И вот так просто яйца вылить для неё – кощунство. У меня прадед хлеб даже не выбрасывал, я его помню.
Они остановились в трёх шагах от кафе.
– Идите без меня. Я поеду, не обижайтесь только, – он огляделся, – Вон, зайду за яйцами в магаз и поеду, поищу её на кладбище. Она сказала – на старом будет.
– Я с тобой, – тут же подхватил Сашка.
– И мы, – переглянулись девочки.
– Митинг– фигня, а бабка эта интересно рассказывала. Ну её, эту бургерную, пожрем в другой раз. Я старушке сейчас колбасы возьму, – Сашка доставал деньги.
– А мы к чаю чего нибудь, – Катя уже планировала, размышляла, что можно взять.
– А я яиц. Только куда слить?
– Пакет возьмём. И в лоток сольем. В общем, придумаем.
Завалились в магазин, обсуждали, выбирали, рассчитывались. Выпили йогурт, трубочкой весело выдували яйца, испортили всего два, сливали в стакан из-под йогурта. Милана обещала испечь из них печенье и угостить всех на завтрашней прогулке.
А, приехав на кладбище, растерялись. Оказалось, что оно очень большое. Как найти старушку? Распределились, забились в группу телефона, ходили раздельно – парни по одному, девочки вдвоем.
А в телефоне переговоры.
– Ребят, прикиньте, я могилу детскую нашел. Годы жизни 1941-1945-й. Человек лишь войну и прожил.
– Ох, мамочка! Тут целое поле, и у всех почти 1941-й год смерти. Это чего они в самом начале войны все померли?
– Не померли, а убиты, дурачек!
– Ну, я это и имел в виду…
– Мы тут я у памятника стоим, такой красивый, – Катька в грустном восторге, – а на нем написано: «Милой жене Марии от меня, погибшего и воскресшего». 1956 год. Это как, ребят, а?
Старушку обнаружил Сашка, позвонил, кинул ориентиры. Он к ней ещё не подходил. Она тихо сидела на скамейке к ним спиной у трёх похожих могил. Ребята тихонько подошли. На могиле женщин – по две конфеты, а на могиле Василия Александровича Липунова – еще яйцо и пара сигарет. Яйцо слегка помятое с одной стороны. Видимо только оно и уцелело в пакете.
Старушка услышала их, оглянулась.
– Здравствуйте, – они закивали.
Герка подошел к ней, протянул целлофановый пакет с пустыми яйцами.
– Что это? Зачем? – старушка не понимала, моргала глазами.
– Это я Вас там в толпе придавил, я Вам яйца испортил. Вот. Это уже скорлупа.
– Ох, как много, – она подняла на него глаза, оглянулась на ребят, а потом посмотрела на могилу и произнесла,– Вот, Васенька, молодежь пришла. Тоже знают о тебе, о том, как ты фашистам яйца носил, – она посмотрела на Геру, – Положь сам. Вон туда, горочкой.
И Герка аккуратно и робко выложил пустые скорлупки на блюдце, стоящее на могиле. С портрета добрым светлым взглядом смотрел на них пожилой военный.
– А это Вам, – Милана, немного смущаясь, поставила пакет возле столика у могил.
– Что это? – старушка заглянула внутрь, – Ох! Что вы, ребятушки, не надо.
– Это подарок. Мы – от души, – уже отходила от нее Милана.
– А ваш брат – настоящий герой, хоть и маленький был ещё. Спасибо ему. И Вам спасибо, – добавила Катя.
– Так мне-то за что? Я грудная совсем была, – старушка повернулась к ним.
– Ну, просто – за брата спасибо, за маму Вашу, за всех, в общем, спасибо, – ответил за всех Герка.
Ребята уходили с кладбища, шли на остановку автобуса. То, что сделать было нужно, они сделали.
Шли молча. У девчонок на глазах – слёзы. А мальчишкам реветь – не по-мужски, и приходилось сдерживать застывший ком в горле, молчать, дабы не выдать эту свою слабость.
Связующие эмоциональные нити не стёрлись. Они тут, на месте, они целы. Просто натянуть их стало не так-то просто.
