Честно говоря, я растерялся. Я ожидал увидеть чахлое, но нежное создание с огромными глазами. Глаза, разумеется, — необыкновенные. Лучистые. Как у классика. В смысле как у княжны Марьи. Ну, в общем, вы поняли… Почему? Ну во-первых, потому, что слышал по телефону ее грудной нежный голос. Я по голосу могу целый портрет составить. Во-вторых, последний раз про Толстого и Достоевского я говорил в школе и был уверен, что уже никогда не заговорю. И вот-таки пришлось на четвертом десятке! Очень уж хотелось вытащить ее на свидание.
Ко мне подошла, заметно прихрамывая, молодая женщина лет 30, в зимнем сером пальто и огромным песцовым воротником, который тем не менее не мог скрыть заметный горб. Красное личико из воротника выглядывало напряженно-испуганно и почти враждебно.
— Катя, – едва слышно произнесла она и, протянув руку в варежке, тут же убрала ее за спину.
Жизнь научила меня ничему не удивляться. Жизнь научила меня довольствоваться малым. По роду своей профессии я сталкивался в основном с людьми, которые легко и добровольно превращали свою жизнь в ад, а заодно и жизнь окружающих. Я про преступников говорю. Мой контингент. Я их отлавливал уже лет 15 и препровождал в суд, откуда они отправлялись главным образом за Полярный круг, где мои коллеги пытались привить им навыки честного труда и дисциплины. Общение с жуликами и бандитами не прошло даром. Моя первая жена выдержала два года. Ее последние слова на пороге были не лишены поэтической пылкости:
— Правильно люди говорят: горбатого могила исправит!
Вторая была сожительницей и ушла без громких слов, но с заначкой, которую я прятал в старом чайнике на антресолях.
Про третью, четвертую сказать нечего. Разве что про пятую. Как-то новогодней ночью она попыталась придушить меня подушкой, а потом вызвала полицию, чтоб меня забрали из собственной квартиры в вытрезвитель. Сашка Петренко, участковый, потом мне проходу не давал, спрашивал, где я нашел такой экземпляр.
Где, где! Там же, где и всех остальных. На сайте знакомств, блин! Тот еще паноптикум. Открываешь страницу, а там… Глаза разбегаются, как у голодного мальчишки в кондитерском магазине. И рыжие, и черненькие, и блондинки, и шатенки! И смотрят, смотрят, смотрят! Прямо в душу. Мол, возьми – не пожалеешь.
Спасибо, дамы, плавали, знаем!
А тут – фото нет (да и врут они, все эти фото!), под серым квадратиком всего три слова: «Ищу светлого человека». Ну, написал, ответила и – затянуло.
…Первая мысль была – как бы исчезнуть. Натурально! Раствориться. Только (вы не поверите, да и не надо!) я все-таки деликатный человек. И справедливый: ведь это я настоял на встрече! Катя отказывалась почти месяц, распаляя мое воображение. Придумывала в письмах причины, которые я разоблачал сначала с улыбкой, потом с ожесточением. А письма становились все откровеннее, все смелее, и – не побоюсь этого слова – умнее! Ну, чтоб вы понимали – договорились мы с ней аж до Герберта Спенсера. Вернее, договорилась она, а я ненавязчиво и скромно дал понять, что пролистываю иногда на ночь «Основные начала», так, от скуки. Наконец, я поставил ультиматум: или – или. Что это означало, не берусь сказать, но сработало. И вот – получите!
— Тут неподалеку есть неплохой ресторан, – заученным голосом начал я.
— Нет, – ответ прозвучал твердо.
— А почему? – легкомысленно спросил я и осекся. Неужели неясно – почему?
— Я живу тут неподалеку. Если ты не против, можно выпить чаю у меня.
О чем говорить в подобных обстоятельствах? Правильно – не о чем! Так мы и прошагали до ее парадной молча. Или, лучше сказать – в глубокой задумчивости. Чтобы придать этой задумчивости некий возвышенный смысл, я взял ее под руку и пробормотал.
— Ну вот мы и встретились.
— Ты доволен?
Ну конечно, я был доволен. Счастлив! «Выпиваю чашку чая, внезапно (о, еще ладошкой бью себя по лбу!) вспоминаю, что мне надо на службу, вскакиваю, торопливо одеваюсь и убегаю! – наконец решил я и даже успокоился. – Главное, не влипнуть в разговор о Спенсере и Достоевском. Некоторая чопорность и подчеркнутая сдержанность не помешают. Никаких вольностей. Никаких двусмысленностей! Приличия, мадам! Облико морале!»
А дальше все было, как в кино с маркировкой «18 плюс». Мы поднялись на допотопном лифте на пятый этаж, Катя открыла ключом старинную массивную дверь, и мы прошагали по темному коридору сквозь строй онемевших соседей библейского возраста в ее комнату. Там был стол, за которым мы выпили бутылку ликера, и была старая скрипучая кровать, на которой произошла наша близость. Да, да, близость. И – клянусь! – ни до, ни после у меня не было столь яростного, безумного, животного …, как в тот вечер.
Мысль о том, что я могу овладеть этой женщиной, если захочу, пришла неожиданно, после первой рюмки «Ванна Таллина». Да что там – пришла! Накрыла с головой, как огромная волна. Ошеломила. Я почувствовал возбуждение, от которого затряслась бутылка в руке, когда я разливал ликер по рюмкам. Разговор у нас поначалу был нелепый, прыгающий: от Набокова до особенностей алкоголизма у мужчин и женщин. Хвастаться было нечем, соблазнять было незачем, красоваться перед дамой не хотелось, кокетничать дама не умела… И вдруг… Нечто подобное случилось со мной однажды в юности. Мы с другом опорожнили трехлитровую банку с пивом. В подвале, куда я спустился, чтобы справить малую нужду, я споткнулся о тело смертельно пьяной нашей дворничихи, бабы Любы. Она храпела, лежа на спине, на каком-то тряпье, грязная юбка была задрана чуть ли не подбородка, белые ноги со спущенными чулками бесстыже раскинуты… Я убежал, но испытал тогда такой дикий приступ похоти, что не спал несколько ночей.
«Ты сошел с ума, – твердил я кому-то, кто правил моими инстинктами в глубине мозга, – это невозможно!» — «Возможно, – отвечал демон-искуситель, – она твоя, и ты можешь делать все, что хочешь»
Мы встретились с Катей глазами, и она поняла все. «Я готова, – сказали ее глаза, – только мне очень страшно».
Кажется, у Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть рассуждения (и тоже по поводу хроменькой девушки), что некрасивых женщин не бывает. Для настоящего сладострастника значение имеет не внешность. А что? Наверное, ощущение безумия. Жажда полной вседозволенности. Эйфория полного бесстыдства.
Короче, я просто взял ее за руку и пересадил на кровать, перед которой стоял наш столик.
— Я сегодня утром ходила в баню, – пролепетала она. – Погоди, я сама. Только выключи свет. И отвернись.
Боюсь, я был груб. Если соседи подслушивали у двери – у них был прекрасный повод вызывать милицию… Потом был глубокий сон и пробуждение от нежных прикосновений пальцев к спине. В комнате было темно. Тусклый свет фонаря лился через окно. Катя была уже в халате.
Самые тягостные минуты моих беспорядочных свиданий. Сразу не уйдешь. В голову лезет всякая хрень. Противно. Прежде всего гадко от самого себя. Словно залез на коммунальной кухне в чужую кастрюлю и хлебнул прокисших вонючих щей. То есть тошно не только физически, но и морально. Врать про какие-то серьезные чувства? Какая дура поверит? А если поверит?! Тогда точно – туши свет!
Самый лучший вариант – опытная стерва, которую потянуло на остренькое. Удовлетворив похоть или простое любопытство, дама терпеливо ждет, когда ты натянешь трусы и брюки, открывает входную дверь и заключает любовную сделку ласковыми исчерпывающими словами:
— Давай, давай! Двигай копытами. Нет, кофе не будет. Кина тоже. Мне еще с балансом сидеть весь вечер. Созвонимся.
Звонить почему-то не хочется. Ей тоже. Проехали.
Гораздо хуже, когда дама попадается чувствительная, ранимая и обиженная по жизни подлецами. Такая терпеливо ждет, когда ты проколешься (например, забудешь, как ее зовут; или Люсю – назовешь Людой), и тогда начинается спектакль. В трех частях. С финалом и эпилогом, который как правило умещается в одну фразу: «Сам пошел в задницу, дурак!»
На этот раз финал был неизвестен. Катя осторожно примостилась рядом на кровати, положив ладонь на мою голую грудь. Тихо позвала.
— Артур?
— Извини, устал на работе. Вырубился. Сейчас соберусь и уйду.
— Артур, я сегодня самая счастливая на Земле. Знай об этом! А ты? А ты?
— Хорошо, Катюша. Рад за тебя. А я хронический неудачник. Всю жизнь гоняюсь за счастьем и все без толку. Боюсь, нет его вовсе. Выдумали поэты.
— И любовь выдумали?
— Любовь проходит. Быстро. И чем она была сильнее, тем горше разочарование. Лучше и не начинать.
— А ты любил?
— Наверное, нет. Хотя думал, что люблю.
— А как это было? Расскажи.
— Да обыкновенно. Как у всех. Свидание. Цветы. Кафешки. Первый поцелуй.
— Где? Дома?
— Поцелуй-то? Нет, на улице. Точнее, в парадной. Я провожал ее до дома… Волновался. Мы остановились у батареи, чтобы погреться. Зима была, мороз… Ну и… поцеловались. Смешно вспоминать – робели оба. Носами терлись. А хочется! Так и чмокались, пока мужик какой-то в парадную не вошел… Зачем-то обругал нас, дурак! Мы долго с ней дружили. А потом она стала моей женой.
— А ты как ей предложение сделал?
— Не помню я… Никак не делал. Ты о чем вообще-то?
— Кольцо подарил? В бархатной коробочке? Обручальное?
— Нет, что ты. Это в кино так. В американских. Просто мы уже… ну, в общем, мы уже жили с ней, ребенок намечался… Посоветовался с родителями и…
— А ты признавался ей в любви?
— Ну, да, наверное.
— Прямо так и сказал: «Я тебя люблю»?
— Прямо так и сказал.
— Вечером? В парке? В мае, когда черемуха цветет?
— Ты знаешь, а ведь действительно в парке и, кажется, весной. Еле выговорил эти три слова… теперь вспомнил. А она заплакала. Точно! Вспомнил. Заплакала.
— Скажи и мне.
— Что? Зачем?
— Скажи, – требовательно, хотя и тихо повторила Катя, – у меня сегодня самый главный день в жизни. Я мечтала об этом сто тысяч лет. Ну, что однажды, зимним вечером, придет принц и заберет меня отсюда, и… Скажи. Не верь, но все равно скажи. Ты не думай, я не сошла с ума, я не буду тебя мучить. Я счастлива, и мне ничего больше не надо. Кроме этих слов. Пожалуйста.
Я смотрел на нее, повернувшись со спины на бок. В сумерках мерцали ее глаза в темно-матовом овале лица. Они смотрели на меня и не мигали. Я понял, что минута была необыкновенно важная.
— Я люблю тебя, – с трудом и ужасом выговорил я. И через минуту повторил, только уже громче и увереннее.
— Катя, я тебя люблю!
Пальцы на моей груди сжались в кулачок. Глаза ее закрылись.
— Спасибо, – еле слышно проговорила она. – И я люблю тебя. И всегда буду любить тебя, мой…
Последнее слово, произнесенное шепотом, я не расслышал. Вернее расслышал, но повторять его не буду.
Вот, собственно, и все. Мы еще долго лежали в темноте молча. И каждый думал о своем. Я вспоминал свою первую жену и вдруг впервые за последние годы почувствовал к ней нежность. Вспомнил вдруг, как собирали мы с ней грибы в лесу на Псковщине и как прижимала она к щеке ярко-оранжевый подосиновик, заливаясь счастливым смехом; как испуганно-покорно глядели ее глаза, когда я говорил ей в гневе жестокие слова. А гневался я тогда часто. Дерьмо в стране лезло изо всех щелей. Когда мы взяли (наконец-то!) законченного урода, который охотился за женщинами в Невском лесопарке, я запил по-черному. Запретил жене носить черные колготки, потому что маньяк оказался фетишистом – его возбуждали черные чулки и колготки. Вот такая вот любовь была у этого выродка.
Выродки вообще отравили мою жизнь. Если начинал я свою службу с рыцарской верой в идеалы справедливости, то скоро почувствовал себя ассенизатором, который пытается вручную опорожнить бездонный септик с дерьмом.
Впрочем, вот я и опять о работе. Катя, казалось, уснула. Я вгляделся в ее лицо. В сумерках оно казалось совсем детским. Я осторожно тронул ее за плечо.
— Катюша, мне пора.
«Да, но что теперь? – думал я, возвращаясь в пустом вагоне метро домой. – Звонить или не звонить? Рубить хвост по частям или объясниться сразу?»
Я не позвонил ни на следующий день, ни через неделю… Месяца через два на меня накатила такая тоска, что я нашел ее номер и звонил весь вечер… безуспешно! Что я хотел от нее? То, что искал все эти годы. Это когда лежишь, свернувшись клубочком, а женщина нежной теплой ладошкой гладит тебя по спине, оберегая от всего зла в мире. И ведь женщина сможет! Как та кошка, которая бросается на волка, защищая свое дитя, и обращает его в бегство!
А через три месяца, ночью, на мой телефон пришла СМС-ка. Я был на дежурстве. Кимарил в кресле в дежурке. Там было: «Жизнь продолжается! Прощай».
Автор Артур Болен
