Любовь Аркадьевна присела отдохнуть после пробежки по магазинам, — ну, как водится, за хлебушком вышла, а набрала и то, и другое, и этого килограммов пять, хорошо хоть авоську взяла — еле дотащила. И вот теперь кресло, низкое, на четырех тонких, но уверенно растопыренных лапках, приняло Любино грузное, располневшее с годами тело, даже не скрипнув.
Вытянув ноги, женщина помассировала колени, потом откинулась на спинку и закрыла глаза.
-Поспать бы сейчас! Вот хоть несколько минут… — пронеслось в голове, но часы на стене, старинные, оставшиеся от матери, выпустили на свет кукушку, которая, как оглашенная, начала хрипеть и кивать, сообщая о том, что новый-то час уже не новый совсем, а шагает, отсчитывает минуты, и времени на сон сейчас кукушка Любочке дать не может.
-Ух, деревяшка проклятая! Напугала! Сниму тебя и в чулан! – Любовь Аркадьевна вздрогнула, погрозив кулаком нахальной кукушке, которая тут же шмыгнула обратно в свое логово за резными дверцами. – А ведь и правда! Скоро ж Маняша приедет, а я тут раскинулась, как кот на завалинке!
Ноги сами принесли хозяйку на кухню, руки сдернули с крючка-«Микки –Мауса» «пасхальный», с яичками, свечками и вербами фартук. Ленты ловко завязались сзади на бантик, подчеркнув все еще хорошенькую фигурку Любы.
Фартук был, конечно, «не по сезону», какая тут Пасха, когда на дворе ноябрь, но Люба была не из тех, кто меняет коней на переправе, уж что есть, то есть. Полотенца – с новогодними елками и обезьянами — дань году позапрошлому, прихватки – вообще «С 8 марта!», а сама кухня – «Париж-Париж», светленькая, невесомая. Окна, правда, подкачали, в пятиэтажке-то особо не разбежишься с арками да эркерами. А так – кухонька после ремонта получилась светленькая, чистенькая, без резких переходов и острых углов. Это Манька проектировала, таскала тетю Любу по магазинам, листала какие-то журналы с образцами… Любовь Аркадьевна до сих пор с холодным трепетом вспоминает месяцы разрухи на любимой кухне…
…А потом каким-то загадочным образом прокрались в «Париж» полотенца с петухами, хохлома на подставках под горячее, ушли вазочки с лавандой с обеденного стола, а на их месте воцарились старые солонки.
-Ну, компот, да и только! – ругалась Маша, приезжая в гости.
-Простим старушку! – отмахивалась Любовь Аркадьевна.
К тете Любе Мария ездить очень любила. Еще с детства эта женщина запала в душу то ли своей простотой, то ли уютными, с ямочками, щеками и ловкими руками, пекущими пирожки с малиной да с капустой – любимые Манькины угощения…
В общем, незримая ниточка, родственная, душевная, как однажды завязалась, стянув двух родственниц, да так и осталась, то удлиняясь, натягиваясь, чуть не треща от тоски по милой улыбке, то опять скатываясь в клубок и ложась у тапочек Любы мягким котенком гостевания Машеньки.
-Так, суп, — Люба заглянула в холодильник. – Суп есть, котлеты сейчас нажарим, салат порежем. Все успеем!
Любаша, как и ее мать, любила «закармливать», она была из тех хозяек, что не устают повторять: «Ну, что же вы ничего не берете!», «Совсем не едите!», «Может, добавочки!». Это, видимо, осталось от надоевшего с детства чувства голода. Люба родилась через два года после войны, разносолов тогда на столе не было. Ели просто, мало и быстро, доедали все до конца, вытирая потом тарелку мякишем хлеба. Эту свою привычку Любовь Аркадьевна искоренила в себе, когда стала взрослой, когда стали водить ее по ресторанам да кафе…
Маша давно научилась увиливать от чрезмерных угощений разными способами, но Люба все равно старалась изобразить пир горой…
…Звонок в дверь прервал мерное цоканье ножа по доске, и огурец, распластанный, с выставленными на показ штабелями семечек, вспотевший прозрачным, прощальным соком, на миг выдохнул…
-Машка! – Люба побежала открывать, на ходу вытирая руки о «новогодних петухов», потом, глянув на полотенце, быстро бросила его подальше, на шкафчик, а то Маша опять расстроится, что дизайн пошел прахом.
-Привет, теть Люб! – Мария, видная особа, в кожаной куртке, брюках «в облипочку», вся какая-то взбудораженная, вкатилась в прихожую, улыбаясь и разбрасывая снежинки, застрявшие в меховом воротнике. – Это тебе!
Девушка протянула хозяйке букетик астр. Игольчатые, растопырившие лепестки «осенние звезды» гордо вскинули головки и засияли разноцветным салютом на столе, в прозрачной хрустальной вазочке.
-Ой, мои любимые! Ну, Машенька, проходи! Ты, как будто, еще выросла! – причитала и всплескивала руками тетя Люба.
-Да куда ж мне еще расти?! Нет уж, увольте! – Маша села на табуретку, быстро сняла сапоги и утонула ногам ив теплых, мягких тапочках, а еще в тонком аромате ванили, гуталина и котлет с золотисто-коричневой, масляной корочкой…
…Уютно… И почему дома всегда не так? Дома суета, метания, попытки успеть и сокрушения от того, что опять что-то прошло мимо, звонки, переговоры, иногда скандалы, а потом бурные примирения.
Машина мама была такой. Тайфун, смерч, полный идей и планов. И все должны были становиться частью ее грандиозных планов, бежать сломя голову, нестись вперед, как вагоны, крепко сцепленные с паровозом. Вроде бы и хочешь остановиться, отдохнуть, осмотреться… Вот и станция хорошая, тихая, березки танцуют на ветру, янтарно-желтая пшеница так и манит в свое безбрежное море… Но, нет! Мчится вперед паровоз, тащит вагоны, отставать нельзя, да и не получится…
А у Маши получалось. Она просто однажды открыла для себя тетю Любу. Та как-то приехала к ним на дачу, спокойная, вся какая-то воздушная, как облако – вроде бы летит по небу, но так медленно, торжественно, что хочется присесть на краешек, свесить ноги и смотреть вниз, чувствуя под собой только мягкое, нежное тепло.
С мамой Мария заряжалась энергией, наполнялась этой бурной стремниной, кипящей лавой страстей и изысканий. «Туда! Сюда! Едем! Идем! Строим!». А когда заряд переполнял намотанные на Машу незримые проволочки-накопители, когда уже искрило в глазах, и на один вдох приходилось три стремительных выдоха, она убегала к тете.
Мама Юля не возражала, то ли понимала, что не всем быть бунтарями, то ли просто не обращала внимания на потерю одного вагона, ведь состав все равно мчится вперед, а «потеряшку» потом пригонят на следующую станцию по запасным путям.
Маша, когда уже смогла сама ездить к Любаше, могла прожить у нее и день, и два, иногда оставалась на неделю. Она просто садилась в кресло, развернув его к окошку, подтягивала к груди ноги и смотрела на то, как треплет ветер тонкую, полупрозрачную штору, как дымится в чашке горячий чай, купая в своем медово-горчичном мускусе тонкий кругляш лимона. Или читала. У тети Любы была большая, со вкусом подобранная библиотека, каждая книга – жемчужина, и нельзя было выбрать, какая лучше.
Любаша никогда не торопила гостью, не тяготилась ее присутствием. Мужа у нее не было, своих деток тоже, отчего не побаюкать Маньку, коль уж так тянется она к тете!…
…-Хорошо, что ты позвонила! – кричала тетя Люба из кухни. – А то у меня в холодильнике шаром покати, а ты голодная, наверное! Ты проходи, я твою комнату проветрила, белье свежее постелила, все, как нужно!
-Спасибо, теть Люб! Ты не сердишься, что я нагрянула? – Маша, бросив рюкзак в комнату и быстро переодевшись, пришла к Любе. – Чем помочь?
— Да, вот, салатик, давай порежем. Сержусь? Ты что?! Я рада! Придумала тоже – сержусь! – она обняла Машу за плечи, поцеловала в макушку. – Нет, ну, точно выросла! Вон, головка какая большая, кудрявая стала. Вот что дипломы с людьми делают!…
…Пока накрывали на стол и подогревали успевшие остыть котлеты, на кухню пришел и уселся на табуретку кот Василий, усищи с ладонь, весь важный такой, строгий.
-Что, Васька? Есть хочешь? – Люба обернулась и глянула на кота.
Тот презрительно скривил мордочку, не любил он этих фамильярностей.
-Васечка! Как же я по тебе соскучилась! – Маша сгребла кота к себе на колени и утонула руками в его шерстке, теплой, трепещущей от стука маленького сердца.
-Как дома? Как мама? – спросила между тем тетя Люба. – Что-то она мне давно не звонила, а как я позвоню, все занято у нее…
Маша как-то замялась, Василий почувствовал ее тревогу, весь напрягся, мяукнул и спрыгнул с колен.
-Я у тебя поживу немного, а? – Маша ковыряла вилкой еду и вздыхала.
-Поживи, конечно. А что стряслось-то?
-Ничего, правда! Просто хочется побыть с тобой, покоя хочется.
-А мама знает, что ты здесь? – насторожилась Люба.
-Я уже взрослая, я могу уехать, куда хочу! – огрызнулась Маша, и вдруг стала похожей на свою мать – резкая, прямая, порывистая.
Вот также однажды Юля подхватилась да и уехала от родителей, от Любани в другой город, хотела стать независимой, богатой и свободной. Уехала, черкнув лишь пару строк, что искать ее не надо, что едет не одна, и все будет хорошо.
Люба тогда сильно переживала, а еще завидовала, злилась, отчего Юлька ничего ей не сказала, не предложила ехать вместе, и что там у нее за попутчики?!
А еще Люба понимала, что никогда вот так не сможет сама принять решение, сорваться и пуститься в бега, догонять свою жизнь, хватать за хвост жар-птицу счастья. А Юля, вон какая, опять обошла она сестру на повороте!…
…-Можешь, конечно, можешь! – Любовь Аркадьевна успокаивающе похлопала племянницу по ладони. – Только мама будет волноваться, не надо с ней так.
-Да!? – Маша вскочила. – А со мной можно?
-Что?
Василий сидел за дверью, в коридоре, навострив уши. «И что опять стряслось у этой маетной девчонки? – казалось, думал он. – То прибежит, то убежит, и все сердечко колотится, как будто ищет что, а найти не может…»
-Я устала от нее, тетя Люба, понимаешь? Я у нее как на промокашке, и, ладно бы, просто интересовалась, а еще и прилагает ко всему свое деятельное участие! Противно!
-Да что ж такое Юля учудила?- Люба даже отставила чайник, села и замерла. – Рассказывай все по порядку!
Потом все же спохватилась, что без крепкого, свежего чая да пряников «по порядку» ну никак не получится, вынула из шкафчика две симпатичные, «Париж-Париж» чашечки, беленькие, с перламутрово-кремовыми узорами по каёмке, изящный заварочный чайничек клюнул своим носиком, даря каждой из своих «дочек» по порции крепкой, красновато-рубиновой заварки, сахар легкой пудрой просыпался с ложечки, утонув кристалликами детской сладости на донышке, задымился парок над кремовыми вензельками. Чашечки прыгнули на блюдца, блюдца – на стол…
-Понимаешь, она везде! И, главное, с добрыми, вроде бы, намерениями, но ее слишком много. Квартиру в который раз ремонтировать собралась, нас с отцом таскает по магазинам, переодевает, как маленьких. И обидеть ее не хочется, ведь радуется, как ребенок, если что получилось, и сил больше нет у меня. Ну, это ладно! А тут…
Маша схватила с тарелочки пряник, мятный, душистый, в беленькой, крошащейся глазури, хотела откусить кусочек, но опять положила и продолжила:
-А тут, ты же знаешь, я диплом пишу, руководитель хвалит меня, никаких замечаний. Обещает, что на защите проблем вообще никаких не будет. Тема-то сложная, я сама еще толком не разобралась, как я к своей работе отношусь, а тут такой успех прямо в самом начале, еще на этапе плана… Ну, странно, думаю. А потом, как-то отправили меня в деканат, списки на поездку в Пушкино отнести, недавно это было. Я пришла, а секретарь велела подождать, пока начальство освободится. Я села, жду. И слышу:
-Да, Петр Степанович, в том-то и дело! Работа слабая у нее, да и полезла она, прямо скажем, в такие дебри, сама себя засыпала. Но что поделаешь?! С такой мамой хоть в космос, если даже мы ее «завернем», Жидкову-то, то мать ее протолкнет куда-нибудь в другой институт, там защитится. Бульдозер, а не женщина! Еще угрожает связями своими и мужа! Таран!
-Ну…- протянула Люба, понимая, о ком сейчас пойдет речь.
-Ну, что… Дальше они сказали, что я, Маша Жидкова, не унаследовала ни капли материнской настойчивости и хватки, и что надо маме на моем месте быть, а мне… Ну, мне воспитателем в садик идти, наверное, куда уж выше…
Маша вдруг всхлипнула.
-Теть Люб! Я так старалась, я… А они – воспитателем… И опять мама… Везде мама! Везде Юлия Жидкова, везде… А я тень, недоделок, который просто тащат за собой на привязи, потому что «знают сами, как лучше»… Потом меня секретарь прогнала от двери, видимо, поняла, что про меня, вообще-то, речь. Минут через десять вышли из кабинета декан и мой руководитель, Роман Григорьевич, смеются. А меня увидели, сразу «зырк» на секретаря, мол, почему пустила, мы ей тут косточки перемывали, а она сидит, уши развесила… Я сунула бумажки декану в руки и ушла. А вечером принесла заявление на отчисление. Не знаю, может, уже подписали… Вот такая «петрушка»… Я дура, да?
Губы по-детски скривились, готовые пустить наружу всхлипывания, а глаза так и сверлили скатерть, нежно-кремовую, с небольшими вензельками, в унисон с чашечками.
Люба замерла, так и не донеся чашку до рта.
-Ты бросила институт? – в ужасе переспросила она. – Ты так мечтала о дизайнерской карьере, ты столько к этому шла, а теперь все бросила?! Зачем?
-Я не хочу, чтобы все было сделано через мою мать. В уборщицы пойду, туда уж она не сунется. Тряпка со шваброй – они везде одинаковые. А мама… Пусть больше не трепыхается, тоже мне, Мать Тереза! Не могу больше с ней!
Любовь Аркадьевна встала и, откинув шторку, уставилась в окно. Дело-то серьезное!
Василий лениво приплелся обратно, поняв, что посуду сегодня бить не будут, а вулкан Машиного гнева постепенно переходит в меланхолично- страдальческое нытье. Девушка опять посадила кота к себе на колени, почесала его за ухом. Васька заурчал, щуря глаза. Вот, сколько живет он с этими женщинами, ну, никогда у них ничего хорошего не бывает, все страсти да события. Раньше Василий обретался у помойки в соседнем дворе. Там было холодно, голодно и пахло крысами. Но спокойно. А потом Василий понял, что годами он уже не молод, и надо искать местечко потеплее, стал присматриваться к прохожим, подыскивая кандидата на «усыновление». Выбрал Любу, «удочерил», обзавелся лежанкой и когтеточкой, живот стал меньше болеть, а гладить стали больше. Но вот эти переживания!… Боже, сколько же у этих женщин переживаний, сомнений, отчаянных мыслей и всхлипываний! Сериал смотрят – плачут, с соседкой разговаривают – трепещут, волнуются, родственница, эта Машка, приезжает – вообще туши свет! Воздух так заряжается волнениями, что шерсть скоро дыбом встанет!…
…Сумерки погасили тусклый, ноябрьский фонарь уставшего неба, снег крепчал, словно кто-то большой ложкой щедро зачерпывал его из кадки и ссыпал вниз, припудривая землю. Люба помолчала, потом резко обернулась.
-А ты, Маш, на мать-то особо не гневись! Ну, погорячилась она, да. Влезла не в свое дело – опять «да»! Но она ж не со зла. Она боится просто.
-Чего она боится?! Она танк, без пушки только, гусеницами всех под себя подминает, а все молчат, потому что страшно, а, ну, как шарахнет своей необузданной энергией, так полголовы снесет!
-Ты ничего о ней не знаешь. Да, деятельной она была всегда, с детства, потом, как мы в институт поступили, ей в голову пришло, что надо бы разбогатеть. Хорошо? А что же плохого?! И к тому же все ж говорили, что ничего у нее не выйдет. Стала она какую-то там тушь для ресниц варить, сначала продавали среди наших, институтских. Дело пошло, тогда решили «поставить на поток», подружка уговорила Юлю уехать с ней в Обнинск, там квартиру снять, по знакомству, и развернуться… Я мало что в этом смыслила, Юля никогда меня за подругу и не считала, я-то всегда тормозила, мешала ей. Так вот, уехали они, матери с отцом ничего не сказали. Только половину сбережений отцовских взяла, написала, что взаймы. И ведь верила, что выгорит дело!
-И? – Маша приподняла брови.
-И выгорело. То есть, сгорело. Квартира та сгорела, подружку посадили. Оказывается, она там не только тушь делала, а еще кое-что, — Люба поморщилась. – Нехорошее дело, столько ребят из-за этого инвалидами остались… В общем, Юлька не села только по чистой случайности, да по стараниям ее подруги. Тоже, кстати, Машей звали. Та Юльку выгородила, сказала, что просто приходила твоя мать к ней, гостила, о варевах этих ничего не знает.
-А где сейчас эта Маша? – сглотнув, тихо спросила племянница.
Люба развернулась, отпустив шторку. Та безвольным крылышком упала, повисла, ловя в сплетение нитей огоньки фонарей.
-А нет ее. Схоронили лет десять назад. Потяни она Юльку за собой, тоже, поди, уж и тебя не было, и ее самой… Мама твоя боится, что у тебя что-то не получится, ты расстроишься, метнешься в другую сторону, ошибок понаделаешь, а будет уже поздно… По себе меряет, что поделаешь!
-Но я бы никогда!…- покачала Маша головой, а потом замолчала. Кто знает, кто ведает, что стало бы с ней, скажи ей преподаватель, что проект бестолковый и никчемный, что все нужно переделать, а этот, первый, выбросить?… Ведь в Маше, так уставшей от матери, течет ее, Юлина, кровь. Есть и папина, есть и Любина, родня постаралась, отдала все лучшее. Но мамина часть иногда все же буянила, гнала Машку куда-то, безрассудно, отважно… А, ну, как и на этот раз Любино спокойствие потерялось, захлебнулось бы в этом смерче переживаний?!…
-А что там у тебя за проект? — налив обеим еще по чашке чая, поинтересовалась Любовь Аркадьевна.
-Торговый центр, ну, дизайн, большой проект. Но теперь я его выкину. Уже выкинула, да и я ж отчислена, наверное. Гори оно все огнем!
-Нет, — тетя Люба резко стала, подняла вверх указательный палец и, впервые на Машиной памяти, на чем-то настояла. – Ты вернешься в институт, поговоришь с матерью, все, как есть, расскажешь. Она побуянит, а потом поймет. Тебя, точно, поймет! Ты даже сама не знаешь, как на нее похожа! Так вот, ты закончишь учебу, диплом сделаешь, все, как полагается. А там, хоть в уборщицы иди, дело нехитрое.
-Так о чем я буду проект делать? Я не смогу все с нуля…
-А зачем с нуля? Вот, моя кухня. Считай, все уже и готово. Даже фотографии у нас с тобой есть, из серии «было-стало». Это и есть твоя работа, хорошая, от души. Ее и защитишь. И не спорь!
Василий медленно повернул голову к Маше, заглянул в глаза: «Не будешь спорить?»
Мария помотала головой.
Потом молча пили чай, только пряники роняли сахарную глазурь на фарфоровые блюдечки, да за окном шумел вечерний проспект.
-Знаешь, — Люба чуть наклонила голову, теребя между пальцами фантик от любимой «Маски». – Твоей маме просто некуда было уйти, не к кому. Уйти, переждать, отдохнуть… Вот она и неслась куда-то, чтобы о себе не думать. Не знаю, почему. Вроде, мама с папой нас одинаково любили, но все Юле чего-то не хватало. Штормило ее. А ты между нами двумя – хочешь шторм, хочешь штиль. На любой вкус и цвет у тебя родня подобралась…Эх…
Люба с грустью потрепала Василия по холке, потом принялась убирать со стола.
-Ну… Я завтра тогда домой поеду, наверное… Пока не поздно. Попробую все исправить, — Маша задумчиво пожала плечами.
-Да, вот это тот случай, когда надо все сделать быстро, как мама учила! А то придумала, отчисляется она! Ишь ты!– Люба улыбнулась и подмигнула Василию. Тот зевнул, спрыгнул на пол и ушел к себе. Хорошо, все-таки, что он «удочерил» Любу, интересно тут у них, насыщенно, и кормят хорошо!…
