Мы с Митькой сидели в выгpe6ной яме и стapaлись вообще не дышать. Спрятать нас сюда бабка Фая могла только из мести.
— Сюда, сюда, внучики! — шептала она, подталкивая нас в спины своими короткими, с распухшими суставами руками. — Здесь вас никто не найдет, cxopoним вас, как прятали пapтuзан. Вот сюды, прыгайте, родненькие! Скорее! — подгоняла нас она, топая по лужам тяжелыми галошами.
Я быстро оглянулся, чтобы проверить, пришла ли уже к бабкиной калитке банда Григория, и тут заметил легкую, едва–едва наметившуюся улыбку на лице нашей спасительницы. Встретившись со мной взглядом, бабка сразу посерьезнела.
— Давай, чего озираешься?! Шевели ногами–то! Если увидят вас, не отобьемся ужо! — с придыханием зашипела она.
Ага, конечно, вот прям сейчас схватится за вилы, будет нас с Митькой спасать…
— Вот, здесь. Сейчас доски откину, а вы ныряйте. Не выдам, ребятки, пусть даже пытают меня, не выдам! — Фаина Дмитриевна тяжело согнулась, схватившись за поясницу, расставила ноги пошире и рванула за железное кольцо, привинченное к сбитым в один квадрат доскам.
Нам в лицо пахнуло. Не буду говорить, чем. Митька закашлялся, отвернулся, но баба Фая отступить не дала, толкала нас вперед своим рыхлым, одутловатым телом.
— Всё, милочки, теперь тихо. Я скажу, когда вылезать можно! — кивнула она и вдруг, подставив нам подножку, отправила на самое дно…
Я задержал дыхание, забил руками по жиже, нащупал рядом с собой плечо Митьки. Тот как–то жалобно всхлипнул.
— Ничего, Митька, держись за меня. Главное, что кости будут целы. Уйдёт Гришка вылезем, бабка нам баньку затопит, отмоемся, будем завидными женихами.
— Ага… Как же… — буркнул Дмитрий. — Да ну тебя, Серый, да не цепляйся ты за меня! Одни беды с тобой!
Он отплыл в сторону, замолк.
В яме было темно, видеть друга я не мог, но чувствовал, что тот крепко на меня обиделся. Ладно, ничего, перемелется, мука будет… А вот баба Фаина…
Ведь был у неё и погребок, и сарай с лазом, а выбрала она для нашего схрона самое «лучшее» место. Мстительница! Коварная, беспощадная…
И всё из–за тех кружевных панталон так с нами сурово поступила… Сдались они ей…
Мы с Митькой и еще шестеро парней маялись безделием в родной деревне вот уже второй месяц. Школа закончилась, свободного времени стало уйма, мы выросли, возмужали, кровь кипела, хотелось подвигов, пива и быть такими, как киногерой из фильма «Брат». Девчонки наши, успешно окончив восьмилетку, кинулись в медицинское училище, открывшееся в Нагатово, теперь обживались там в общаге, нас совсем забыли. Некому теперь цветы приносить, не с кем обжиматься за складами, делить стало тоже некого. Мы сходили с ума…
Родители пропадали на работах, мы иногда помогали им, но вечера были сплошь наполнены бессмысленным мотанием по деревне и окрестностям.
Мы решили, что станем группировкой, будем бесчинствовать и наводить ужас на односельчан. В глобальном масштабе такого у нас не получилось, потому как дед Егор, старый сторож–вдовец, быстро вынул из закромов ружьишко и палил по нам солью, если уж слишком расходились.
Правление сетовало, что нечем занять молодежь, давало нам мелкие поручения, но на этом всё заканчивалось. Председателя не было, заместитель его был занят колхозными делами: планом, новыми машинами, нормами и ростом поголовья, — а мы были делом второстепенным. Бабульки вздыхали и крестились, когда наша компания шла по деревне, балагуря и подпрыгивая. На пустыре мы устраивали рукопашные бои, в реке, раздобыв шашки, пытались глушить рыбу. Приезжал облрыбнадзор, нас ловили, перевоспитывали, мы кивали, а потом придумывали что–то новенькое.
Я не знаю, что это было — адреналин ли, пустота в наших выбритых налысо головах или желание, чтобы «взрослые» наконец перестали отмахиваться от нас и организовали тракторные курсы, но нас «пёрло».
И вот настал тот день, когда муж бабы Фаи, Николай Николаевич, притащил откуда–то со станции несколько упаковок только что пошитых на фабрике кружевных шорт. На фабрике работала Фаинина дочка, косоглазая Зинка. Как я понял, панталоны эти были с браком, их списали, а Зинка подогнала несколько пачек родителям, для их маленького бизнеса. Баба Фая шила носовые платки, вязала носки и рукавицы и продавала всё это на станционном базаре, тряся своими товаром перед глазами прохожих. С этого женщина имела определенный доход, на который «ни в чем себе не отказывала» — как говорила сама. То купит новое одеяло, то деду куртку кожаную притащит, а остаток денег опять спрячет в деревянную шкатулочку.
И вот дед Николай торжественно выложил на столе прозрачные упаковки с выпирающими оттуда кружевами, белыми, сплошь в цветочках и сеточках. По мне, так срамота, но девчонкам такое нравится. Моя бывшая подруга, Машка, как–то увидев такой наряд в галантерейном отделе универмага, что только не завизжала, так ей казалось это красиво.
Николай Николаевич долго шушукался с женой, та кивала, хихикала. Мы с ребятами тогда качались мартышками на соседской черемухе, все метания на Фаинином участке видели. Как доложил сидящий ближе всего Митька, решено было исправить, где нужно, дефекты, заштопать, ушить, да и «толкнуть» товар своим же соседкам. Я уверен, там хватило бы на всех! Бабка Фая точно не осталась бы в накладе. Нам с парнями было, конечно, всё равно, пусть хоть в простыни заворачиваются, но обогащение Фаины меня сильно беспокоило. Мы с ней были «в контрах» еще с моей ранней юности. Я хулиганил, пока батя пьяным медведем шатался по двору, а мать, заламывая руки, пыталась его угомонить. Мне было некуда преткнуться, хотелось есть, но идти домой было опасно. Отец, когда напивался, принимался нещадно воспитывать меня, обзывал «потерянным поколением», бездарем, наказанием, снимал с гвоздя армейский ремень и пытался поймать моё мечущееся по двору полуголое тело. Я убегал, слонялся по улицам, потом, встретившись с ребятами, отправлялся на свалку. Да, я был «потерянным», упущенным, запущенным, каким угодно, но я был, и нужно было мне себя как–то занимать… Мы курили, собравшись кучкой, играли в чехарду и ножички, а потом, однажды, увидев через открытое окошко, как баба Фая, довольно замкнутая, строгая и нелюдимая женщина, напекла своему деду блинов и поставила их на стол, я умыкнул и блины, и тарелку. Ох и вкусно нам было с ребятами. Митька один тогда не стал есть, мол, воровать еду не приучен.
— А ты поживи, как я живу, научишься. У тебя батюшка интеллигент, агроном с дипломом, — облизывая пальцы, пожал я плечами. — У вас, поди, всё с фарфора естся, в супницах подается. Ну и ладно, нам больше достанется!
Тарелку я тогда вернул, Фаина меня видела, ничего не сказала, только посмотрела тяжело так, скверно, будто прокляла.
Яблоки из садов еще таскали.
— Да что ж вы всё шастаете?! — жахнув ковшиком об землю, не выдержала бабка Фая. — Своих что ли мало?! Серёжка, надеру ведь уши, слышь?! Поймаю, надеру, как пить дать! Или, вон, Егора позову, ружьишко–то у него на ходу. Мало тебе не покажется!
Она еще что–то кричала, но нас уж и след простыл. Целый мешок яблок тогда натаскали, да съесть не смогли, так и сгнило ворованное.
Председатель помер, не было на нас управы, вот и гуляли. Собрались если бы мужики, скрутили нас, мы бы поутихли. А еще лучше, дали бы нам дело… Просили мы трактор себе старый, что под списание уже стоит, хотели полазить, покрутить гайки, но не дали, увезли куда–то. Мы обозлились жутко, а тут как раз эти панталоны…
Фая их все перестирала, развесила на веревках в сарае, скрывая до поры от потенциальных покупательниц такой товар.
— Вот отглажу, бирки нарисуем, будет шикарно! — слюнявя пальцы и трогая тонкую материю, шептала она. Зинаида кивала. Потом обе пошли в дом, Николай Николаевич позвал самовар ставить.
А я, дождавшись темноты, прокрался к бельевым веревкам, да и запихнул все кружева себе за пазуху.
— Ребзы, чё делать будем, а? Глядите, красота какая! Митька, возьми своей Наташке! Или городские такое не носят? — Я гоготал, а Дмитрий, исподлобья глядя на меня, только сплюнул на землю. У него была любовь с приезжавшей к нам на «картошку» студенткой–первокурсницей, Натальей. Ну, по крайней мере, целовались они, Митя пару раз ездил к ней потом, хотя, по правде говоря, я не верил, что это всерьез. — Нет? Так нет. Айда к бабке Фаине, на яблони развесим, вот будет умора! Она, поди, удивится!
Мне было так весело, как будто я пьян. Это было что–то странное, бешеное, но я не мог остановиться. Утром отец опять буянил, матери досталось, я встал между ней и папой, он полоснул меня по животу хлыстом. След от удара вздулся, пульсировал красными буграми, а мне было смешно. Очень. До слез…
Баба Фая обнаружила панталоны разбросанными по своим деревьям, когда идущие на работу односельчане ранним утром стали останавливаться и хихикать. В раскрытую форточку неслись их ехидные комментарии, колкие замечания в адрес Фаининой фигуры и неподходящего, до срамоты стыдного такого её украшательства.
Фаина Дмитриевна выскочила во двор, аж багровая от гнева, стала подпрыгивать, но достать белье не могла.
Я с дружками следил за представлением из–за кустов.
Бабулька чертыхалась, звала мужа, потом, схватив длинный жердь с крюком, стала стаскивать панталоны с веток, изорвала все, жутко расстроилась, а потом, прислушавшись, резко обернулась и ткнула своей жердиной в мой куст.
Я припустил по дороге прочь, за мной повыскакивали ребята. Один Митька, трус трусом, стал что–то мямлить, извиняться.
— Да беги уже! — вытирая слезы, закричала баба Фая. — Пока не зарубила вас всех!..
Она, рыдая, ушла в избу, а на крыльцо вышел её племянник, приехавший вчера вечером Григорий.
Про Гришу я знал только то, что он работал где–то в городе, был бабе Фае дорог, навещал её редко, был также угрюм и смотрел на нас свысока.
Григорий исподлобья следил, как мы улепетываем прочь, потом, выкурив папиросу, обернулся к тетке:
— Что, достают тебя?
— Кто? — чувствуя недоброе, спросила она.
— Шпана малолетняя. Сергей этот особенно, да? Разобраться с ними?
— Нет, нет, что ты! — замахала руками баба Фая, перекрестилась. — Зачем грех на душу брать?! Молоденькие они, глупые ещё. Вот начнется учеба, сразу в себя придут. Ты, Гриша, иди, иди, милый, я там тебе завтрак накрыла…
Фаина Дмитриевна комкала в руках кружавчики, улыбалась, кивала, мол, всё хорошо, а племянник пожал плечами и скрылся за дверью. Через окно было видно, как он по–хозяйски пододвинул к себе тарелку, налил в стоящую рядом рюмку самогона, вытер руки о скатерть и стал есть. Он сидел скрючившись, положив локти на стол и не поднимая головы. На пальцах можно было разглядеть выбитые чернилами то ли буквы, то ли цифры, но что они обозначали, никто, кроме Григория, не знал…
Добежав до укромного местечка, мы остановились. Все молча переглядывались, боязливо поводили плечами.
— А чего теперь будет–то? — спросил Андрюха, самый младший из нас. — Гриша дома, пощады не жди…
— Ой, брось! Надо ему с нами связываться! — махнул я рукой. — Ему и дела до бабулькиных панталон нет.
— Не скажи… — протянул Андрей. — Говорят, у него в городе банда своя, цепи крутит, народ пугает. Мне Зинаида Николаевна рассказывала…
— А ты больше слушай эту Зину! — Я раздал ребятам папиросы. Закурили. Андрей закашлялся, посерел, отвернулся. Никак не шло у него это дело…
Дымили молча, смолили до конца, потом стали расходиться по домам. О Грише больше не говорили, как будто и не было его вовсе…
… Он поймал меня дня через два, схватил сзади за плечи, развернул к себе, с размаху ударил кулаком в живот. Я согнулся, застонал. Падая на подкосившиеся колени, ухватил обидчика за штаны, дернул вниз. Швы затрещали, но ремень крепко удерживал одежду на узких Гришкиных бедрах.
— Тебя, что, Сереженька, папка мало сечет, а? — ухватив меня за шевелюру, спросил Григорий. — Ну давай, я добавлю, раз непонятливый ты такой.
— А что случилось–то? Чё надо? — скривился я.
— А то, что хулиган ты, Сереженька, надо перевоспитывать… — протянул парень, вынул из кармана левую руку. На пальцах блеснул холодным металлическим светом кастет.
Я сглотнул, попятился. У нас в деревне года полтора назад был случай: мужчина один приезжал, какие–то дела с председателем улаживал. Так он на Зинку вроде как глаз положил, ухаживал, а потом собрался уезжать. Зина в слезы, мол, пусть уж с собой берет, раз до любви дело дошло, но мужичок открестился, Зинку прогнал. А в ночь перед отъездом его так отделали, что еле до поезда дошёл. Кастетом тоже били…
— Ладно, ладно тебе! — храбрился я, а сам думал, как бы убежать. Я был трусом, но жить уж очень хотелось… — Тебя, вон, баба Фаина зовет!
— Ничего, попозже приду. Ты вот что, ты за испорченные вещи–то денежки верни, понятно? — осклабился Гриша.
— Ничего я про вашу одежду не знаю. И денег у меня нет! — уперся я.
— Ну так у родителей возьми! Должок надо отдавать, милый! Завтра приноси, что будет, дальше договоримся! — Он отбросил меня в сторону, пнул пару раз и ушел, засунув руки в карманы.
Домой я не пошел. Если мать увидит синяк под глазом и разорванную рубашку, начнется допрос, она станет плакать, позовет отца, тот раскричится…
Нет уж, увольте! Я побрел к Митьке. Тот что–то слушал по радио, моей физиономии в окне был не очень рад, но вздохнул, помог мне втиснуться в комнату.
— Кто это тебя так? — спросил он. — А я тут про физику слушаю. Так интересно, вот, оказывается…
И он стал рассказывать мне о длине световых волн, о каких–то частицах и скоростях.
— Да хватит уже! — оборвал я его. — И так в голове шумит. Поесть принеси, а…
Митя послушно притащил мне хлеб, нарезанную кусками колбасу.
— Так кто тебя, а? Это за панталоны? — спросил опять Дмитрий.
— Ну… За всё хорошее. Гришка руки распускает. Ничего, и на него управу найдем. Ничего! — буркнул я, жуя бутерброд.
— Отец говорит, Гриша бандит. Не стоит с ним связываться. Да и вообще, Сереж, давай–ка за ум браться! Скоро учеба, подтянуть бы…
— Ну вот и подтягивай, а мне некогда, у меня жизнь! — оборвал я друга. Знал бы, чем всё кончится, прикусил бы язык…
Я ушел домой уже ближе к утру.
Батя храпел так, что слышно было с улицы, мать спала на краешке кровати, накрывшись шалью. Я тихо пробрался мимо них, закрылся в комнате, упал на тахту и тут же уснул.
По деревне я теперь ходил с опаской, оглядывался, выбирал окольные пути. Стыдно было признаваться, но Григория я боялся. Было в нем что–то звериное, беспощадное. Уж его–то угрозам можно было верить…
Но скоро Гриша уехал, а мы остались, вздохнули полной грудью, расслабились. По деревне ходили королями, шикали на малышню, ели притащенные с базара сочные дыни–торпеды, перегоняли стадо коров, пока пастух спал в теньке. Вскочив, тот испуганно оглядывал пустое поле, хватался за шапку, чертыхался. А мы смеялись, утыкаясь друг другу в спины.
А через две недели у бабы Фаи пропали деньги, какая–то большая сумма. Она хотела положить всё на сберкнижку, да всё тянула, потом сунулась в тайничок — пусто. Допросила мужа, дочку — никто ничего не видел, не брал. Но Зинаида вдруг якобы вспомнила, что видела меня с дружками, ошивающихся у материного дома.
— Они и взяли! — кивала она. — Точно! Жульё! Всех пересажать надо! Всех! — грозила она кулаком.
Фаина Дмитриевна растерянно смотрела на меня, даже всплакнула.
— Да как же так, а?.. Серёжа, да как же можно–то так? Сколько вы еще надо мной измываться думаете?! — причитала она, схватившись за грудь. У бабули было больное сердце, не ровен час, хватит инфаркт.
— Враки! Не мы это! Мало ли, что вашей Зинаиде Николаевне показалось! — качал я головой, стоя в кабинете заместителя председателя, где устроили надо мной самосуд.
— По статье пойдешь, ирод! Деньги возвращай! Быстро говори, куда дел! — кричала Зина, била кулаком по столу, требовала немедленно посадить меня за решётку.
Фаина Дмитриевна же с сомнением пожимала плечами.
— Ну… Я его за руку не ловила… Без доказательств как–то…
— Мама! Мало он тебе крови попортил? Мало дури что ли в нём?! Он деньги взял! — не унималась Зинка.
— Я не знаю… Мне же надо Гришеньке скоро посылать… Ему помочь обещала, договорились уже… — уронив руки на коленки, тихо сказала баба Фая.
— А вот и расскажи ему, как тут над тобой издеваются! Давно пора этих всех, — Зина кивнула на меня, — пересажать!
Глазки её бегали, руки нервно мяли манжет пиджачка.
В итоге решено было пока ничего не предпринимать, а ждать, вдруг найдутся деньги в другом месте.
Никому не хотелось сейчас затевать расследование, все ждали назначения нового председателя.
А через три дня ко мне прибежал Митька, свистнул, поманил рукой. Я выскочил в окно, перемахнул через низкий забор и рванул за ним в сторону от дороги, к «нашему» месту.
— Что стряслось? — спросил я, глядя на встревоженное лицо Мити.
— Гриша приехал. Говорят, тебя ищет, хочет долг вернуть. Ну, деньги те, что у Фаины пропали!
— Так не брал я их! Ой, ладно, ещё нашел, кем пугать! — отмахнулся я.
— Он не один приехал, — тихо добавил Митя. — С ним дружки, сорвиголовы. Да ты сам погляди!
Он махнул рукой в сторону, я посмотрел туда. На пригорке, кто где, сидели одинаковые, коротко стриженные парни. В их руках блестели то ли металлические цепочки, то ли складные ножички.
Я присвистнул, покачал головой.
— Говорят, Гриша уже к нашим по домам приходил, допросы учинил, искал тебя. Серый, схоронись где–нибудь, пока эти не ушли, а!
Митька трусил… Прятаться только потому, что меня в чем–то подозревают? Ну уж нет!
— Не буду я хвост поджимать! Пусть только заявятся! — нарочито равнодушно бросил я. — И ради этого ты меня с койки сорвал?
Я уже хотел уйти, но Митя схватил меня за плечо.
— Сереж, опомнись! Это серьезные ребята, они не будут просто так тут время проводить! Спрячься! — стал он горячо уговаривать меня.
— Пусти. Я не трус. А ты, если хочешь, прячься!
Я со злостью пнул Митьку, ушел домой. Если бы тогда я послушался его, то всё пошло бы по–другому…
Гриша с дружками заявился ко мне в дом вечером. Оттолкнув моего отца и цыкнув на мать, Григорий одним мощным ударом выбил дверь моей комнаты, встал в дверном проёме. Свирепое, с желтым оскалом нечищеных зубов, его лицо отразилось в зеркале. Я вздрогнул, пару секунд смотрел на это совершенно безумное лицо, потом, схватив куртку, выскочил через окно на улицу.
Гриша что–то закричал, за мной помчались его подельники, но они не знали всех тропок, быстро потеряли меня в темноте.
Я притаился за домом Фаины, справедливо считая, что тут меня искать никто не станет. На плечо легла чья–то рука. Я дернулся, кто–то зажал мне рот.
— Да я это, я, — в самое ухо шептал мне Митя. — Тихо, не шуми. Николай Николаевич побежал за помощью. Гриша совершенно не в себе, деньги требует, а их нет…
В кустах что–то хрустнуло, мы вздрогнули, отшатнулись. Перед нами, с саперной лопаткой наперевес, стояла баба Фаина.
— Григорий приехал, сказал, что голову тебе, Серёжа, оторвёт. Я ему говорила, что ты денег не брал, но он не верит, Зинка на тебя грешит. Ой, ребятки! — запричитала она. — Бугаи такие с ним, страшно!
— Спрячь нас, баба Фая! — вдруг испугался я. — Пожалуйста! Я тебе сотню кружевных шорт этих куплю, только сейчас помоги!
Женщина подумала немного, вздохнула.
— Да Гриша вас везде найдёт! — пожала она плечами, потом махнула рукой, мол, ладно, помогу…
Так мы и оказались в яме.
— Ничего, Митька, выкарабкаемся, надо только пересидеть, а там уж… — через приступы дурноты решил приободрить я товарища, но он только оттолкнул мою руку.
— Это всё ты виноват, Серый! Всех втянул в историю, теперь нам животы распорят, а ты, как обычно, сбежишь! Да отстань, не трогай меня! И не в деньгах дело, а в том, что про нас нехорошее говорят, могут и воровство нам приписать. Эх…
Митька поскользнулся, завалился набок, чертыхнулся, но, услышав, как баба Фая разговаривает с кем–то во дворе, прикусил язык.
Я отвернулся, закрыл глаза. Голос принадлежал Григорию.
— … Перестань, тёть Фаин, — басил племянник. — Видели, что они сюда пришли. Покажи, я быстренько разберусь, и всё! Воровство надо пресекать, ты же сама знаешь. Знаешь или нет?
Тут повисла пауза. Фаина Дмитриевна не из пугливых, но и Гришенька её не обыкновенный паренек, может и силушку применить…
— А ну говори, куда дела? Чего молчишь, а? Не хочешь по–хорошему… — зашипел Гриша…
И тут Митька не выдержал, стал карабкаться вверх по склизкой стенке ямы.
— Ты что?! Замри, Митя! — схватил я его за рукав, но мой товарищ вырвался, наподдал мне.
— Сам замри. Что мы тут отсиживаться будем, когда там бабе Фае из–за нас…
Он не договорил, ударил снизу по люку, открыл его, выбрался на землю.
Пришлось идти за ним.
А дальше…
Я помню всё как–то смутно.
Всплывают обрывками крики Фаины, причитания, вздохи, мелькают перед глазами руки Григория… И кастет. Он опять сверкнул своей отполированной поверхностью, а потом опустился на Митькин живот.
Митя охнул, сложился пополам, осел на землю. Гриша, я, Фаина Дмитриевна, взявшаяся откуда–то Зинка — все кричали, пока я не отключился…
Пришел в себя, когда мать дотронулась до моего лица холодным мокрым полотенцем.
— Ай… Ай, мам, больно! — дернулся я.
— Прости, сынок…
— А Митька? — приподнялся я на локтях.
Мать отвела глаза, и мне стало страшно, так страшно, что даже подбородок задрожал. Я как будто разом поумнел, расхотелось чудить, попусту тратить время, слоняться с глупыми идеями по деревне. Всё стало бессмысленным, невеселым. Внутри всё ухнулось вниз, разлилось страхом.
— Да нет! Что ты! Жив твой Митя, просто шибко его побили. Но всё выяснилось… Деньги те Зинаида Николаевна взяла, а подумали на вас. Она призналась, Гриша на неё переключился. Рублики эти его были, награбленные, а тетка покрывала. Теперь забрали и Григория, и дружков его, вам ничто не угрожает.
Нет, она ошибалась. Нам угрожало. Угрожало стать такими же, как Гриша, выбрать не тот путь, потерять разум, решив, что жить можно, как хочется. Я с ужасом подумал, что мог бы тоже когда–то обзавестись кастетом, пугать людей, на мать руку поднять…
— Мне надо к Мите! — вскочил я, стал собираться.
— Ладно, — не сопротивлялась мать. — Осторожно только, хорошо?
Я кивнул и ушёл.
Там, в больнице, куда мы ворвались с ребятами, было тихо и бело. Белые стены, халаты на медсестрах, постельное белье, само лицо Митьки тоже было белым, но губы улыбались.
— Привет, — прошептал лежащий на койке парень.
— И тебе не хворать. Ты пости меня, Мить, втянул я тебя в историю… — замялся я.
— Да ничего. Зато будет, что вспомнить! — махнул рукой Митька.
Да уж, такое мы не забыли. А ещё кружевные панталоны, которые так и сожгли потом по осени вместе с сухой травой. Баба Фаина за них на нас зла не держала.
— Мож и к лучшему, — пожимала она плечами. — А то, чего доброго, на всю деревню осрамилась бы.
Хорошо, что мы тогда выбрались из ямы, опомнились. Хорошо, что пришел новый председатель, организовал для нас курсы трактористов. Он муштровал нас не хуже, чем в армии, но зато каждый потом стал нормальным человеком, оставив глупости далеко позади. Я не очень люблю вспоминать о своей юности, много чего в ней было намешано, но и забывать не позволяю. Была яма, бездна, в которую мы катились, но вовремя остановились, дай–то Бог и нашим детям не сплоховать…
Зюзинские истории
