Закат давно отпылал, и в поселке зажглись фонари на крыльцах, засветились окна домов. Баба Катерина топталась на пороге дома.
Она ждала внука – Пашку. Загулял сегодня он что-то долгонько. Причина есть … ещё какая причина.
И как они дальше жить будут? Разве она, старая, может ответить на этот вопрос? Сам должен думать. А он, паразит, явится явно под хмельком.
Баба Катя посмотрела на свою коротенькую тень, заглянула ещё раз за забор на улицу. Но разве ж она увидит в темноте чего? Идёт чи нет Пашка?
И уснула ли Настя в доме? Может притворяется? Глупая ещё совсем, маленькая, но уже хитрит.
Баба Катя не хотела нянчить правнучку Настю. Планировала стареть в своей избе в одиночестве, потихоньку волоча ноги. Уж пора б, чтоб за ней кто присмотрел, а не она …
И вдруг такое … Она на своем веку такого и не встречала. Бывало, мужья кидали жён, детей, но чтоб вот так – дитя кинула мать …
Да и чего от этой Ритки ожидать было? Непутёвая!
Шлеп-шлеп – ковылял кто-то по тропе. Пашка. Он пьяно наорал на соседскую собаку, остервенело облаявшую его со своего двора и широко распахнул калитку.
Бабку свою разглядел не сразу, а увидев, удивился.
– Ты чего тут делаешь?
– О! Напился-то, напился, гаденыш …
Если б тут была Рита, если б это сказала она, Павел улыбнулся бы виновато. Но старая бабка – кто она такая, чтоб замечания ему делать! И зачем она тут? Пусть к себе идёт!
– Зачем ты тут? Домой иди. Хочу и пью …
– Как это зачем? Как это? А Настю с кем оставить? Али ты не помнишь, что жена от тебя с вешшами уехала? Бессовестный, ничего не помнишь…
Павел и не забывал это. И пил именно поэтому. И рад бы забыть, да сердце изнылось. Про Настю, дочку, он и не думал. Так ушёл с головой в то, что Рита … его Ритка нашла себе другого – очередного хахаля и уехала с ним, так изгрызла ревность, что и не до дитя.
Он то страдал от неутихающей любви к Ритке, то готов был ее убить.
Верно ведь – ещё и дочку ему оставила, стерва. Позора ему мало! Но и сейчас эта мысль лишь добавила злости к жене, уже практически бывшей, эта мысль не заставила думать о дочке.
Бабка раздражала. Павлу хотелось спать, он завалился в прихожую, держась за что-то висящее на вешалке. Щелк – и это «что-то» оборвалось, Павел чуть не упал.
На пол свалилось клетчатое пальтишко дочки – оборвалась петля. Он озадаченно посмотрел на него, поднял, попытался повесить, но пальто падало опять.
– Эх! – махнул рукой Павел, оставив пальто дочки на полу.
Направился на диван. Ему теперь ничего не надо. Пропала жизнь!
– Пашка! Пашка! Как девчонка-то будет без матери? Старая ведь я. Ох, старая …
– Иди домой, бабка!
Баба Катя обиделась. Хлопнула дверью и ушла. Пусть сам, коль так. Пусть попробует. Только вот несмышленое дитя-то не виновато. Славная девчушка-тихая…
Сегодня полдня проиграла с мягкой большой своей игрушкой. То спать её укладывала, то во двор выносила. Вот только днём, когда бабу Катю валила в сон полуденная дремота, правнучка никак не спала. Возится и возится. Уж и прикрикнула на неё баба Катя, а она только вид делает – глаза зажмурит и подглядывает.
Баба Катя устала все равно – малые дети ей не по возрасту. Хватит уж – Пашку, внука, на себя взвалила, вырастила. А он – вот те …» иди домой, бабка!» Да грубо так.
Баба Катя шла по темной деревне, глядя себе под ноги. И только перед своей калиткой глянула на небо. Наверное, там в выси грудятся звёзды. Вот только баба Катя их уж не видит. Сегодня Настя о чем-то из телевизора спросила, а баба Катя не поняла и о чем.
Голова закружилась, баба Катя ухватилась за калитку.
«Ой-ой-ой.. Давленье скачет. Какая из нее уж нянька! Но как же быть? Отец – и не видит дочку, смотрит, как на пустое место, а мать – так вообще бросила»
Ночи, как и не было. Старость – это когда на отдых требуется больше времени, чем на то, чтобы устать.
А утром стучит Пашка. За спиной его Настя со своей любимой большой игрушкой.
– Бабуль, посмотри ее. На работу мне.
– Павел, вчерась еще сказать хотела…не смогу я! Силы уже не те …
– Так а мне чего делать? На работу ж.
– Твое дело, думай! Делай, чего хошь, а на меня старую разве можно робенка валить? Подумай-ка головой-то! Здоровья нет, не вижу ничёго…
– А я виноват, что мать ее – кукушка? Что улетела, не спросив… Одну что ли её дома бросить?
– Седня давай, а дальше думай – садик в Егорьевке, али проси кого за деньги. Ритка твоя то и дело оставляла её Варваре. Можа с ней поговори…
– Да эта Варвара её и свела с этим…, – он отвернулся и сплюнул, – Сволочь – твоя Варвара, вот кто!
– Ну, уж, – баба Катя развела руками.
Опять Настя была на ней. Пошли они курочек кормить, да блины печь. Давно уж Катя блины не пекла… Ох, горе-горе…
А часам к одиннадцати пожаловали к ней во двор говорливая Варвара и, розовым скомканным платочком промокавшая глаза, соседка Татьяна.
Такое событие в деревне – мать ребенка бросила.
– Баб Кать, как Пашка-то?
– Так ведь что? На работу поехал.
– А я вот Татьяну успокоить не могла, пошли к тебе…,– Варвара присела за стол во дворе.
Растрёпанная Настюша играла неподалеку.
– Ой, – Татьяна показала на ребенка и зашлась новым приступом всхлипывания, приложив к глазам платок, – Жалко-то, жалко-то до чего…
– Да, – вздохнула баба Катя, – Говорю ему нынче – старая я, не справлюсь, а он опять приташшил. И от садика отмахнулся, и к тебе, Варь, не хочет.
– Так ведь поняла уж я – винит меня. Как будто я ее в койку толкала к этому Ленечке. Ритка уж давно лыжи навострила отсюда, видно ж было. Помните командировочного агронома? – многозначительно глянула на собеседниц, – Просто он тогда быстренько убег. Понял, что на шею вешается. А Леньчик позвал. Вот только никак я не думала, что ребенка она кинет. Как так-то, а, баб Кать?
– А Пашке девчонка тоже не нужна. Ритка, хоть и плохая, но все же мать. Вон как ее наряжала, а игрушки какие! Пашка все ругался, что денег много на дитя тратит. А она, как развлекалась, знай деньги – то направо, то налево… И ведь нежадная она, – баба Катя жалела непутевую Ритку.
– Ой, не хвалите, баб Кать, – громко спорила Варвара, – Сколько она девчонку кидала! Сколько она у нас была! Вы не знаете… А сама завихеривала. Кукушка, она и есть – кукушка! Не нужно ей гнездо, ей порхать бы …
– А Павел ведь любит ее, – Татьяна была чувственной, – Красивая ведь девка-то. И ласковая вроде, Настю свою зацеловывала. Вот только на мужиков слабовата. Это мы уж не смотрим по сторонам-то. Так омаятила жизнь, так обмяла, что и себя не всякий раз заметишь…
– Чего ты ее оправдываешь! Кукушка, она и есть – кукушка. Ты б дитя бросила?
Днём баба Катя любила вздремнуть. Да и ребенку положено.
– Поспим, Настя! Ложи своего мишку, и сама – ложися.
– Это лев, бабушка.
– Ну, льва бери, да и баиньки.
Они прилегли. Баба Катя уходила в дрему..
– Бабушка, а кукушка – это же птичка?
– Даа, птичка, – сквозь дремоту бормотала баба Катя.
– А почему ей гнездо не нужно?
– А она не любит гнездо-то. Летает по лесу …
– А моя мама, тоже там? Тоже в лесу, как кукушка что ли?
Но баба Катя уснула вперёд. Истонченные губы её отдувались и шевелились на выдохе.
– Мама – птичка. Мама – кукушка. Мы найдем маму, правда, Лева? Ты спи … – шептала девочка.
Настюша любила думать. Так ей казалось. Просто сидела в углу порой и думала. Обо всем. О маме, о папе, о Федьке, большом соседском мальчишке, но глупом – нельзя показывать язык, некрасиво дразниться, а он не знает.
Детство — это время множества вопросов.
Но сегодня думалось только о маме… О любимой её маме. Она пропала. А куда – вот вообще никто не сказал. Только сегодня она и услышала, что мама ее – кукушка. И говорили об этом взрослые часто.
«Но как ее мама могла стать кукушкой? Превратилась? Однажды они с мамой слушали, как кричит эта птица. И мама тогда не говорила, что она скоро станет кукушкой. Наверное, она просто не хотела ей об этом говорить.»
В голове четырехлетней девочки рождались образы: мама ждёт, когда ее расколдуют, и сделать это может только она – ее дочка.
В общем-то, мамы, как таковой, ей всегда не хватало, но детское сердечко искало материнскую любовь.
Так устроен мир. Всё, что происходило между ней и мамой, воспринималось как любовь. Крики ли, ругань или приливы необычайной материнской нежности – Настя думала, что это и есть любовь, которую она заслужила. Мама не могла быть плохой ещё и потому, что больше практически ни от кого любовь Настя не получала.
Дети непринужденно осваиваются с жизнью, как со счастьем, ибо они сами по природе своей — радость и счастье.
Папа – тот мужчина, который приходил вечером. Она просто любила его, как дети умеют любить. Но было и другое. Папа – тот мужчина, который в последнее время часто ругал маму. Мама нервничала, даже била тарелки, и совсем не обращала после таких ссор на нее внимание. И, наверное, это папа был виноват.
«Вот она и заколдовалась» – думала Настя о маме.
***
Павел возвращался с работы. Сегодня он устал, хотя дел, вроде, было и немного: составили товарный у лесосклада, перегнали на соседний разъезд электробалластер, да покатали вагоны до элеватора и обратно.
Не работа вызывала усталость, а последние семейные события и то, что перебрал вчера лишнего.
Никто, кроме самого Павла, и не знал, что Рита из дома уходит уже не впервой. Просто Павел скрывал, а теперь устал. Устал и на этот раз не поехал её искать, не стал умолять вернуться.
Не прижилась. Уже больше четырех лет длится их многострадальный брак.
Павел работал на железной дороге, на местной станции. Несколько лет назад, когда работал он стрелочником, переезжали они с товарищем на площадке последнего вагона товарника.
И вдруг рядом с вагоном увидели бегущую девушку. Она бежала по шпалам, стараясь вскочить на подножку. Платье шёлковое било по ногам, черные резиновые сапожки красиво охватывали стройные икры, косынка упала на плечи. Она уже, изловчившись, ухватилась за поручень, но поезд набирал ход. Пашка подскочил, ухватил её под спину и подтянул на площадку.
Она ахнула, еле перевела дух и широко улыбнулась.
Вот тогда Павел и решил, что подцепил свою судьбу.
– Ты что это? – спросил он.
– Мне в Деберево…
– Так что ж, пассажирского что ли нет? Оштрафуют ведь…
– А у меня деньги кончились, нече штрафовать…
Она смотрела вокруг и улыбалась. Кругом было ярко, светло. По одну сторону взбирался на холм березовый лесок, белоствольный и кудрявый, по другую – цветастое поле. А ещё дальше, над зубчатым лесным горизонтом плыли белые ватные облака.
– Куда едете? – решил перейти на Вы Павел.
Они сидели так близко, что его охватило волнение.
– Я то? – она посмотрела ему прямо в глаза, – Я – в гости. Люблю ездить, на одном месте мне скучно …
Так и вышло – ей часто было скучно. Они поженились, родилась Настя, но Рита… Рита впадала в депрессию. А, чтобы выйти из нее, просто искала приключения.
Её не увлекло хозяйство, дом, который был их личным, он достался Павлу от умерших рано родителей, её не увлекла и рождённая дочка. Где-то не сработал материнский ген, отключился, эволюция пошла не в том направлении.
В поселке, в магазине, она проработала совсем чуть-чуть. Начала флиртовать, и Павел настоял на увольнении.
Рита любила твердую руку. Подчиняться могла только тому, кого боготворила. В других случаях была излишне строптивой и самостоятельной. Павла она давно не боготворила. Не было любви – не случилась.
Павел так старался сохранить их отношения, что давно уже упал в её глазах. Он мог умолять, просить, целовать ее руки … По сути своей, он был добрым, ласковым парнем.
И совсем мимо него «прошла» его маленькая дочка. Вообще-то, он ждал сына.
До нее ли, до дочки ль, когда в семье нет лада? Ну, растет и растет… Русая, худенькая, немного зажатая девчонка. И в кого она такая? Мать ее – решительная и волевая.
И когда на днях случился разрыв, когда уехала Рита с заезжим мужиком, когда решил, что настал их отношениям конец, даже не сразу он вспомнил о том, что с ним осталась дочка.
Ну, осталась и осталась, разберется как-нибудь.
В том году вот также весной Рита уезжала. Оставила записку, чтоб не искал. Пришел он, а дома бабка – глаза прячет. Записку прочёл, сел на стул, руки опустил. Посидел, а потом вдруг разрыдался. От обиды ли, от усталости, от жалости ли к себе, к тому старанию, с которым так пытался сохранить он их отношения…
И вдруг почувствовал тонкие ручки на своих плечах. Дочка молча обняла его и прижалась щечкой.
А он ей взаимностью не ответил. Но это объятие придало решимости. Павел вскочил, ручки дочери соскользнули, прыгнул на велосипед и покатил на станцию – Риту он тогда вернул.
Павел почти прошел мимо дома бабки. Потом резко остановился. Ему ж надо забрать дочь! Теперь он за неё в ответе. Больше некому. Бабка стара. А ему как быть?
И в голове мелькнуло – отдать кому? Если мать не хочет ее забирать, то ему она зачем? Есть же люди бездетные…
Но Павел опять отогнал от себя эти мысли – подумает потом.
Он вернулся к дому бабки и вдруг увидел ее, семенящую с конца улицы. Подождал. А она, как его увидела, припустилась быстрее.
– Паша, Паша! Настя пропала!
– Это как пропала?
– Так легли мы спать, проснулась, а и нет ее. И крючок на двери сдернут. Ушла… Я к вам – нету там, я по дворам, по улице, чуть дышу уж… Не знаю где искать! Паша, что делать-то? – подбородок её затрясся, баба Катя закрыла беззубый рот сморщенной ладошкой.
– А не Ритка ли? А?
– Та как бы? Я б услышала, если б кто стучал. Нет, Настя сама ушла…
– Да куда ж она могла уйти, – Павел ещё совсем не испугался, оглядывал улицу.
Она ж тихая такая, далеко не уйдет. Сидит где-нить в лопухах.
– А я думаю, в лес она пошла.
– В лес? Зачем?
– Давеча бабы наши про кукушку говорили. Мать, мол, кукушка. Кажись, слыхала она. Спрашивала меня – где кукушка живёт? Глупая ведь ещё, Паш… Мать пошла искать, – баба Катя всплеснула руками, – Ох, говорила ж тобе! Какая из меня уж нянька. Проспала я девчонку!
Павел прошел тем же кругом, что и баба Катя. В деревне Насти не было. С ним уже снарядились местные мужики и мальчишки. Пошли в лес.
Время – к вечеру. До темноты найти надо.
Павел взглянул на опускающееся к горизонту солнце – сердце заныло.
***
Настя прошла длинную дорогу по полю и вступила в лес. Голову задрала. Из глубины неба, сквозь шелест, лопотание листвы и какой-то отдаленный гул реки, доносились птичьи трели.
И из всех трелей она пыталась поймать «ку-ку». Но кукушки было не слышно.
– Мы найдем её, Лева, найдем.
Она обняла свою игрушку и начала углубляться в лесную чащу. Она перелезала через бурелом, обходила высокие деревья, внимательно оглядывая – нет ли там гнезд. Но видно было плохо.
– Где же ее дом? Давай покричим! Мама! Мама! Это я…
Тихий голос её перекрывали лесные звуки. Вскоре Настя почувствовала, что совсем замёрзла. Она была в платьице, а в гуще леса становилось прохладно.
Ее облепили комары. Они кусали так больно, что она стала отбиваться своей игрушкой. И вскоре Леву потеряла.
Хотела вернуться домой, пошла назад, но лес все не кончался.
– Мама! Мамочка!
– Бабушка!
Настя расплакалась от охватившего страха, от комариных укусов, от сырости и холода. Она села под дерево, обхватила коленки.
И пришло осознание – «мамы– кукушки тут нет, она её обманула. Улетела из своего гнезда. Она любит летать – так говорили тети».
И тут захотелось увидеть папу.
– Папа! Папочка!
В поселке поднялись на ноги все. Над лесом уже хмурилось вечернее небо. Солнце клонилось к своему закату.
Павел находился в состоянии какого-то необъяснимого шока. Он метался по лесу, не выпускал из головы думы о дочке. Ему казалось, что только сейчас он прозревает. Вот сейчас.
Его дочка где-то в темном лесу, одна, заеденная комарьем. Такая беззащитная, такая маленькая…
А он в последнее время и не думал о ней. Только и думал, что о своих чувствах, о себе. И эта пропажа Насти, эти поиски были даже логичны, исходили из всего их поведения в последние дни, продиктованы им самим, его отношением к дочке, его поведением. Это не случайность.
И Павлу уже ненавистны были сами мысли о Рите, о ее поступке, о том, как она могла бросить…нет, ни его, бедного и несчастного, а её – дочку?
Да и он не лучше. И если с Настей что случится, он себе этого не простит.
Ветки хлестали по лицу, по рукам, он порвал рубашку. Он кричал, что было сил, звал дочь. За эти поиски он стократно произнес её имя, как будто Бог наказывал его за то, что почти и не произносил он его прежде.
Кричали…Нашли…
Он рванул через бурелом, задыхаясь прибежал. А нашли ее игрушку – пушистого льва. Это немного сузило поиски, придало уверенности, что девочка точно здесь. И уже в темноте, освещая себе путь фонариком, свернувшуюся калачиком Настю на руках вынес мальчик лет тринадцати. Она была совсем недалеко, почти на опушке.
Павел стащил с себя рубашку, завернул дочку и почти бегом через поле помчался в поселок, в дом, где жила знакомая медсестра. Настя была в красных пятнах от укусов, мокрая от вечерней лесной росы.
Он бежал так, как никогда не бегал, немного отдыхал и бежал опять. Все обошлось. Настю смазали, напоили лекарствами, переодели и он понес её домой. Спал вместе с ней, несмотря на усталость, всю ночь укутывая её одеялом, измеряя температуру, как велела ему медсестра.
Он взял бюллетень на работе – нужно было быть с дочкой, нужно было заняться её делами, её устройством в детский сад. Настя улыбалась, они играли, возились, варили вместе суп, стирали Настины вещи и пришили петлю на пальто.
Дочка – и есть его жизнь, его цель, его смысл. А личную жизнь он наладит тоже. Настанет время…
Только о Рите он больше и не вспомнит, нет её больше для него… И на женщин подобных ей, он не взглянет.
Павел все вспоминал, как он бежал с дочкой на руках из леса, как Настя обнимала его за шею холодными ручками.
Тогда она долго молчала.
Он приостановил бег, совсем задохнулся.
– Настя, Настенька! Как ты, дочка? Болит где-нибудь?
– Папа!
– Что, дорогая моя?
– Там не было кукушки, и гнезда её не было. Мама же не превратилась в кукушку, правда?
– Мама? – Павел тяжело дышал, – Ты знаешь, Насть, а я и сам не знаю, в кого превратилась наша мама. Но мы будем её ждать, – он чуть подкинул, перехватил дочь повыше, – Надеяться будем, что иногда, она будет превращаться обратно в маму и приезжать к тебе. Будем надеяться…
