— Ну и куда ты так выpяжаешься, а, мать?
— Тебе нравится? — осветилась Люб6а улыбкой.
— А то! Все кyтюpье уже pыдаaют от зaвиcти вмecте со мной.
Лю6а никак нe мoгла отлипнуть от зepкала, в котором рассматривала себя с девчоночьим caмoдoвoльством. Оттуда на неё смотрела до смешного paзукраpaшeнная тётя нe пepвoй cвeжecти с выcoким нaчёcoм из cyxих волос. Под подбородком у неё был навязан гaзoвый платок и узел впереди должен был пoxoдить на рoзoчку. Ярко-зелёное бархатное платье было в точности таким же переливчатым и кричащим, как голова важного ceлeзня. Ещё со времён далёкой молодости всё яркое приводило Лю6у в вocтopг. Собственно, с этого платья и началась их с Вовой семейная жизнь — именно в нём она ставила подпись в загсе. К сожалению, если молодость пpoщала Любе 6eзвкycицу, выдвигая на первый план гладкое персиковое лицо, сияние глаз и блеск здоровых волос, то возраст глубоко за сорок был более капризен, требователен и строг. Все сотрудницы и подруги видели это и смеялись за её спиной, а иногда и в лоб могли пошутить, придумывая Любе потешные клички, но с Любы критика отскакивала, как с гуся вода. Она по-прежнему считала, что чем ярче и эффектнее, тем красивее, а другие ей просто завидуют. Деревня! Что с них взять! Сами-то ничего краше халатов в бабушкин цветочек и не носят!
— Нет, тебе правда нравится? — вновь просияла Люба, не поняв сарказма, и ещё разок крутнулась перед зеркалом.
— Ещё как! Каждое утро, когда ты намыливаешься в выходу, взгляну на тебя и думаю — как меня только угораздило взять в жёны такое чудо.
И он засмеялся, прихлопнув себя по круглому твёрдому животу. Люба подозрительно сощурила свои густо и ярко накрашенные глаза и муж осёкся, прокашлявшись.
— Да шучу я, шучу, красавица ты у меня. Иди уже.
Люба кинула свои рабочие туфли в тряпичную сумку собственного пошива, ибо на улице было слякотно, туфельки жалко, пшикнулась раз пять простенькой туалетной водой «Ландыш» и была такова. Уже на пороге она обула свои умопомрачительные красные галоши с каблуком в пять сантиметров, с довольно высоким голенищем на манер полусапог, служившие поводом для неиссякаемого количества шуток односельчан. Кем её только не называли: и Шапокляк, и Штукатурка, но в конце концов остановились на самом очевидном — Калоша. Ведь Люба никогда не расставалась со своими красными не убиенными галошами, а Калошей прозвали её на старый манер. О кличке этой знали все от мала до велика: и соседи, и дети, и муж, но только не сама Люба. В глаза Любу никому не хотелось обижать грубо, ведь была она бабой доброй, простой, пусть и с чудинкой, поэтому и прощались ей папуасские крайности.
— Ландышем завоняло, знамо, Любка тут прошлась, — принюхалась к воздуху Катя, одна из молодых доярок. — Тётя Люба! Вы тут?
— Да она не слышит, в конце второго ряда стоит, корову щупает да целуется с ней. Ха-ха-ха!
— В калошах своих?
— Ну, конечно! Будет она тебе по амбару в туфельках ходить.
Каблучки красных галош Любы застучали в сторону сплетниц.
— Так, девочки, надеваем противогазы, сейчас будет ландышевая атака, — пробубнила под нос работница Катя.
Женщины похихикали в последний раз и придали своим лицам выражения крайней серьёзности. Они поили коров после утреннего выпаса.
— Всем доброе утро, — пропела Люба. Из-под рабочего серого халата выглядывало её изумрудное платье, а на шее свисал по плечам стетоскоп. На фоне не накрашенных блеклых работниц она казалась себе истинной красавицей.
— Доброе, Люба. Как чувствует себя пятнадцатый номер?
— Стоматит всё-таки, — сокрушённо качнула головой Люба и клацнула языком: — Лечить буду. Надо Фёдору сказать, чтобы сено ей давал самое отборное, предварительно ошпаренное кипятком, и её на второй выпас не гнать, а то нащипается опять колючек. Пойду я, девочки, работы прорва.
— Ага, давай.
Люба покачала бёдрами к выходу, а доярки молча наблюдали, как колышется на амбарном сквозняке её высокая причёска.
— Ну, совсем ку-ку, кто носит платья на такую работу? Только навоз мешает подолом, — заметила Катя.
— Оставь её. Чем бы дитя ни тешилось… Работаем дальше.
На небольшой ферме Люба была ветврачом. Под её ответственностью находились тридцать коров и около сорока овец. В её обязанности входило лечение животных, профилактика заболеваний и заполнение большого объёма документации. Самые приятные и яркие моменты — это видеть, как выздоровевшее животное резво направляется к выходу, на свежий воздух, с какой жадностью и наслаждением оно срывает на ходу первый пучок зелёной травы… Жизнь победила. Опасность забыта и отброшена в прошлое. Зелёные луга и тёплое солнце — корова щиплет траву и греет бок под лучами полудня. У коровы второе рождение. Люба вырвала её из лап смерти. Люба дала ей шанс новую жизнь.
Самое же яркое и удивительное событие на ферме — это роды. Люба помогала коровам растелиться, принимала маленькое, ещё мокрое, но уже мычащее создание себе на руки. В такие моменты круговорот жизни и смерти осознавался ею с крайней ясностью. Одни умuрают, а в это же время другие, совсем крохотные и беззащитные, появляются на свет.
Как-то Люба оставила свои измазанные в грязь красные галоши около крыльца, а сама переобулась в туфли — на улице в тот день было слишком слякотно, не хотелось идти через весь коридор до своего кабинета и подкидывать лишней работы уборщице. Катя, проходя мимо, увидела их и решила подшутить — спрятала галоши за доски в пристройку, где хранились всякие поломанные вещицы. Довольно потирая ручки, она вернулась к работе. Через какое-то время Любу вызвали в коровники. Она бросила заполнять документы, вышла на крыльцо и недоумённо остановилась.
— А где галоши мои?
— Почем мне знать? — пожал плечами мужик, — может ты их в другом месте сняла?
— Да нет же, здесь оставила…
— Пошли быстрей в чём есть, там у коровы слюна изо рта, должно быть, съела чё-йт не то.
Пришлось Любе побегать по коровьему навозу в туфельках. Чувствовала Люба, что местами навоз достигает неприкрытых щиколоток, ноги пачкались и жижа заливалась внутрь под стельку, но было не до этого — корова явно чем-то подавилась. Люба нащупала ком в её пищеводе и пыталась протолкнуть его при помощи массажа. Ком не поддавался и Любе пришлось делать проталкивание через рот. Часа полтора Люба ходила по ферме мрачнее тучи, ставила вакцины овцам и игнорировала смешки по поводу её грязных ног, хлюпающих в мокрых туфлях. Перед тем, как уйти домой, она полчаса безуспешно пыталась отыскать свои любимые красные галоши.
На следующий день Люба явилась на работу в мужниных сапогах, доходивших ей до самого колена. Пропавшие галоши нарушили её внутренний покой и это отразилось на внешнем виде: вместо привычной юбки или платья Люба была в штанах, потому что подол юбки путался в высоком голенище сапога, причёска её тоже как-то пошатнулась, стала не такой задорной, к тому же Люба не стала красить губы красной помадой — без любимых галош ей всё было не то. По амбару Люба ходила ничем неприметной поступью — без каблуков померк её шарм, как внешний, так и внутренний.
— Даже жалко её, бедняжку, — покачала головой одна из работниц. — И какому дураку понадобились эти красные галоши?
Катя похихикала, прикрыв рот ладошкой: — да пусть пострадает маленько, может хоть на человека станет похожа, а то как попугай.
— Тю-ю-ю… — с укором взглянула на неё сотрудница, — чему радуешься, не пойму? Или тебе только тогда хорошо, когда другому человеку плохо? Разве она делала тебе когда-то гадости? Добрее надо быть!
Катя горделиво выпрямилась и пошла, отклячив зад, за кормами, кинув по-вредному:
— Хм! А я до её галош ни при чём! И Калоша эта тоже мне совсем не интересна!
Блекла Люба день ото дня, даже муж забил тревогу и по утрам с беспокойством спрашивал:
— А что же ты, Любаша, губки алым цветом не красишь? И в платьицах я давненько тебя не видел?
— Нет настроения, — хмурилась Люба.
Близилось двадцать первое октября, день рождения Любы. Муж расстарался и накупил Любе подарков: сапожки чёрные резиновые, как лаковые, высотой в три четверти, с небольшим каблуком, и набор духов заказал навороченных, в пробниках. Ещё торт купил, чтобы жена на работе угостила сотрудников. Подарил он ей всё утром, когда Люба прихорашивалась перед зеркалом.
— Ты духами по очереди пшикайся, и которые тебе больше понравятся — запомни. Я тебе их на Новый Год подарю. Ну, чего ты, Любаш? Улыбнись-ка! Может, поярче платье наденешь? То зелёное? Оно тебе так идёт!
— В котором от меня кутюрье рыдают от зависти?
— Запомнила! Да нравишься ты мне Любаша такая, какая есть, а народ пусть подавится сплетнями.
— Какими сплетнями? Обо мне? — подняла брови Люба. Вид у неё сегодня был строгий: штаны чёрные, серый свитер и пучок на голове вместо фирменного начёса. Ради праздника Люба отложила траур по пропавшим галошам и накрасила губы красной помадой.
— Забудь. — пожалел о сказанном муж. — Так тебе подарки понравились?
— Очень. Духи прям вкусные, даже поливаться такими жалко, для фермы-то. — сказала она, щедро пшикаясь новыми духами.
— Э-эх, не жалей, ничего не жалей, Люба! Из таких маленьких мелочей и состоит наша жизнь! — обнял её муж и крепко поцеловал, — ты иди, а я начну готовить потихоньку, специально выходной выпросил. Дети вечером прибудут.
Он вручил Любе торт и та почавкала на работу по привычной грязи. В одной руке висел торт в переплетённой верёвками коробке, в другой — вышитая сумка с туфлями.
— Боже мой… Чем пахнет так хорошо? — жадно принюхалась к воздуху подошедшая к работницам Катя.
— У Любы духи новые, прошлась тут минуту назад. День рождения у неё, муж одарил обновками.
— У-у-у… — промычала Катя.
В обед Люба угощала всех тортиком. К Кате она относилась всегда с особенной ласковостью, ценила её хорошенькое лицо.
— Вот, держи, Катюша, скушай за моё здоровьице.
— Поздравляю вас! — смущённо оскалилась Катя. — Как себя чувствуете? Изменились вы…
— А! Не страшно, — махнула Люба.
Выходя из своего кабинета домой, Люба обо что-то споткнулась… Её красные галоши! Чистенькие, блестящие… Вот счастье-то! Люба и сама не поняла, как ей удалось так быстро их надеть — мгновение назад на ней были подаренные мужем сапоги и тут — бац! — любимые галошики!
Сотрудницы, выходя вместе с ней, только диву дивились: преобразилась на глазах их ветврач Люба! Засияла, спину выпрямила, даже волосы стали как-то пышнее.
— Это всё, девочки, мои галоши! Они волшебные! — стучала рядом с ними каблучками Люба.
— Очень рада, что вы их нашли! И ещё раз поздравляю! — скалилась Катя, похожая на симпатичную лоснистую выдрочку.
— Я тоже, Катюша! Я тоже!
Дома мать и приехавшие дочери обливались подаренными отцом духами. Люба, к радости мужа, нарядилась ярко и броско, на голове наворотила невообразимое, а уж лицо как накрасила — чисто пёстрая бабочка. Любил он её такую — яркую, весёлую и задорную, с чудинкой в кругу родных, с морщинкой между бровей на работе в тот момент, когда она со стетоскопом склонялась над заболевшим животным… Люба у него славная… Не зря на ветврача выучилась. Говорят, если человек любит животных, то он уже по определению хороший и добрый. Автор, как и её муж, не может отвечать в этом плане за всех, но к Любе это правило применимо на все сто.
— О, девочки, смотрите: Люба пришла на работу в привычном наряде. Ну, красота же!
Работницы, опустив головы, захихикали.
—Правильно, пусть мажется, как хочет, лишь бы счастливая была. С такими, как она, и мир кажется светлее, да и пахнет она теперь чудно!
— Да… — протянула Катя, — интересная женщина наша тёть Люба, а, главное, добрая, коровок любит.
— Да она вообще всех любит. Даже тебя, вредину! Видела я кое-что в день её рождения… — с намёком прищурилась толстощёкая работница.
— Эй! Не расскажешь?.. — проскулила с мольбой Катя.
Женщина улыбнулась.
—Ну тебя. Живи.
