Если сказать, что Тёма любил свою бабушку Валентину Ильиничну – это значит ничего не сказать. Обожал. В раннем детстве, когда еще никто не стесняется чувств своих, он на день несколько раз объяснялся ей в любви. И чаще всего, когда молоко пил, настоящее, деревенское, специально для него купленное у соседей – оторвется от стакана с молоком, переведет дух, и разом:
– Бабуля, я тебя любу…
Но то время ушло. Тёма вырос, стал Тимофеем, поступил в институт и не всякое лето к бабуле своей наведывается. Поэтому с опозданием узнал, что в её деревне дорогу расширили, новым асфальтом покрыли. Все бы хорошо, но дальнобойщики дорогу облюбовали, и шум дорожный стал постоянным, густым и плотным, как повидло. И не стало в доме покоя ни днем, ни ночью. Об этом проговорилась сама Валентина Ильинична в разговоре с дочерью. Сказала, что спать стала плохо, порой до утра без сна мается, тишины ищет.
Проговорилась и тотчас стала отнекиваться, отбиваться от расспросов дочери и от предложения переехать к ним в город. Да так решительно, что даже запретила напоминать ей об этом. Родители подчинились. Но не Тимофей. Приехал к ней, чуть ли не в охапку сгреб, домой привез. А чтобы не очень сопротивлялась, с порога заявил, что весной обязательно вернет её в домик с голубыми наличниками. Разузнал, что как раз к весне на этом участке дороги установят шумоизоляционные щиты.
Сопротивлялась бабуля. Без конца у внука спрашивала: да как же можно все бросить? – Очень даже просто, – отвечал, – замок повесим и пойдем. А пока соседи приглядывать за домом будут. Я уже всё с ними обсудил.
Покорилась…
Рассказчицей бабуля Тимофея была замечательной. Бывало, начнет говорить что-нибудь из прошлой её жизни, порой не просто развеселит, до гомерического смеха слушателей доведет. Потом взглянет на всех невинно так, мол, я тут вовсе ни при чем, и еще поддаст. А увидев, что Тёма уже не только выступившие от смеха слёзы вытирает, а и ногами своими длинными сучит в изнеможении, тогда и себе улыбку позволяет.
Довольная сидит.
…Весну раннюю Тимофей не любил. Только солнце начнет припекать, то ветер дунет промозглый, до костей проберет, то снег угрюмый наскочит. Но более всего то, что неряшливо все вокруг становилось – кучи грязного снега вдоль дорог, мокрота на тротуарах под ногами хлюпает да ко всему еще пластик на газонах, зимой прикрытый снегом, теперь повсюду является. То еще наслаждение…
Всё в этот день у него было не по плану, везде больше положенного задержался, потом транспорт ожидаючи времени много потерял, до костей продрог. Чуть ли не в припрыжку от остановки мчался, так хотелось домой, в тепло. А когда дверь отворил и с наслаждением ощутил запах свежезаваренного чая и тонкий аромат бабулиных имбирных пряников, даже счастливым себя почувствовал. Вот он, дом родной… Наконец-то!
– Ты слушай меня, – тотчас донесся до Тимофея голос Валентины Ильиничны, – я в кафе работала, и кулинария у нас была, так что я знаю, о чем говорю. Особенно после праздника ничего нельзя покупать ни в каком кафе, разве только стакан чая и печеньице. Да, уж, поверь…
Тимофей понял, что в гостях у бабули соседка Клава. Одинокая, еще моложавая женщина, у которой, все это знали, муж сидит в тюрьме, но она всем утверждала, что он служит по контракту где-то очень-очень далеко. Сердилась очень, если ей не верили. Увидев Клаву впервые, бабуля, ласково коснувшись ее руки, сказала: – Чего горевать? Сама знаешь, за зимней стужей идет весна. Только дождись…
И с тех пор не было дня, чтобы Клава не заглянула к ним, не поинтересовалась здоровьем бабули.
– Если у тебя бизнес, своё кафе, и у меня такой, – продолжала Валентина Ильинична, – и я к тебе в гости пришла, то ты обязательно на моих глазах курицу или мясо какое разделываешь. У меня-я-а на глазах. Догадываешься, почему? Как не может быть? Сама такое не один раз видела… Они-то лучше нас знают, какие у кого есть секреты – на чем экономят и что чем заменяют…
Тимофей, раздевшись, даже чуток задержался в прихожей, наслаждаясь теплом. Присел на кушетку, с удовольствием ощущая, как после холода улицы тепло ласково обнимает его плечи. А бабуля продолжала:
– У нас в кафе основной контингент – это дальнобойщики, люди бывалые, матерные. И однажды среди них спор разгорелся, значит, кто рюмку горчицы выпьет за десять тысяч. Ну, когда мы разводили не очень густую горчицу, то её в рюмочки граненые гусь-хрустального образца наливали. И один из них вызвался. Большой такой, свитер в обтяжку. Выпил…
Тут бабуля сделала паузу. И бесстрастно:
– И давай помирать.
Насладившись тишиной, продолжила:
– Большой такой, лицо красное, глаза белые, рот открыт и слюни из него сами собой текут, и из носа хлюпает. Со стула потихоньку, словно кукла ватная, тяжелая, сползать стал, и голову на бок так ему повело… Все с мест пососкакивали, что делать не знают, все слова позабыли, молча стоят, во все глаза глядят. А тот, кто спор и затеял, маленький, шустрый, козелком вокруг скачет да салфеткой машет. А потом как схватит со стойки бутылку водки, в стакан плеснул и горемычному в рот открытый влил. Влил и отскочил в сторонку. И мы все стоим ошарашенные, не шелохнемся. Да и быстро все происходило – выпил, слюни пустил, ногами засучил, этот вскочил, салфеткой потряс, водку влил… Минуты две-три не больше. И только люди стали скорую кричать, что вызвать ее нужно, спорщик наш, уже на полу распластавшись, вдруг звук такой издает, словно вода в канализационной трубе, засор в которой, так – у-р-р-р… И того, кто водку влил, звук этот словно загипнотизировал. Стоит, глядит, шею вытянул. А когда второй раз – у-р-р-р услышал, то словно сигнал получил урчанием этим, разом остаток водки из стакана в открытый рот вылил и стакан в сторону отбросил. А мы по краям словно в гипнозе замерли.
На этих словах Валентина Ильинична, сидевшая в кресле, заметила стоявшего в дверях внука. Кивнула ему, не прерывая рассказа:
– Тут мужик водку сглотнул и стал ноги свои, во все стороны разбросанные, в коленях сгибать, к туловищу подтаскивать и руками пол ощупывать, опереться об него захотел. А малый, – тот, кто водкой поил, нагнулся над ним, в глаза ему пристально смотрит, словно за веревку тянет. Потом за грудки, за свитер мужика схватил и давай поднимать-тащить. Кое-как на стул взгромоздил. И всё молчком. Мужик, кто горчицы хватил, к столу приник и ошалело так по сторонам смотрит, глазами водит, вроде как не признает еще никого. Спорщик напротив него сел, пот со лба стёр, десять тысяч из кармана вынул:
– На, – говорит, – выиграл! Только за водку сам плати. Уговора такого, чтобы мне водку оплачивать, между нами не было.
Тимофей не мог не рассмеяться.
– Так не умер мужик-то от горчицы? – не поняла Клава, с беспокойством поглядывая то на бабулю, то на Тимофея. И Валентина Ильинична, Тимофей ею даже чуток загордился, ничуть не удивляясь вопросу, бесстрастно ответила:
– Не умер. Водкой отпоили.
И тут же к Тимофею:
– Боялась, не придешь вовремя. Нужен мне очень. Ногу подвернула, оступилась утром на лестницах ваших, видишь, как щиколка распухла. В храм не смогу пойти. А служба нынче особая, в честь Креста Господня. Крест ведь нам как знамение победы над смертью дан. Сходи, внучок, за меня, свечку поставь, постой, послушай… Знаешь, прадед твой, уж какие времена были, а никогда службу эту не пропускал. И особо свечу ставил за прабабку свою, Марину, он её бабусей звал. Она из Курска пешочком в Иерусалим ходила, только через море Черное ее перевезли, а весь-то путь ножками протопала. Хорошо помню его: стоит, вдаль, на врата смотрит, и слезы молчаливые по щекам. И не утирает. А после службы молча домой идём, каждый о своём думаем.
Повернувшись к соседке, пояснила:
– Я ведь без мамы росла, папа, видно, и о ней плакал, и обо мне страшился-печалился. Всё в головушке своей перебирал…
И вновь к Тимофею:
– Сходи, внучок, свечечки поставь, за всех помолись.
– Не-е, бабуля, – Тимофей, отнекиваясь, головой закрутил и даже руками замахал. – Ты же знаешь, я атеист. В храм не ходил и не хожу…
– Но ты крещеный, внучок, не нехристь какой-то. Сама крестила, знаю.
– Ну и что? – Тимофей не смог удержать снисходительной улыбки. – Это когда было? Когда говорить еще не мог, а теперь я говорю – я атеист! В церковь не хожу, а в магазин, если надо, так и быть, сбегаю.
Клава, переводя встревоженный взгляд с Тимофея на Валентину Ильиничну и видя, как та начала раскутывать больную ногу, собираясь встать с кресла, не выдержала:
– Давайте, я схожу за вас в церковь. Я все как надо сделаю.
– Ты за себя сходи, а за меня только внук может сходить… – разом пресекла её попытку Валентина Ильинична, и, пробуя наступать на больную ногу, продолжила:
– Разве ты, мой золотой, атеист? Разве ты читал святое писание, святых отцов наших труды? Нет? Вот и не вправе ты называться атеистом, пока не прочел. Потому как, чтобы что-то отвергать, это надо знать. А сейчас не атеист ты, внучок мой, а обыкновенный дурачок. Что скажешь?
– Да понял, понял я, что я дурачок, – усаживал обратно в кресло Тимофей Валентину Ильиничну, наверняка зная, что, не согласись он, бабуля, несмотря на больную ногу, с костылем или без него, а пойдет-поковыляет сама. – Не заводись. Схожу, так и быть.
И уже из прихожей, со вздохом набрасывая на себя еще не успевшую прогреться куртку, прокричал:
– Ради тебя только, слышишь?
***
Церковь старинную, сверкающую на солнце золотом крестов, за высокой вековой оградой, он помнил её еще в запустении, и даже видел, как крест на главный купол водружали. Как раз в первый класс пошел, мимо храма с родителями проходил – букет цветов в одной руке, портфель в другой. Родители тогда остановились, закинув головы, высотой церкви восхищались и догадки строили, как это раньше люди без подъемных кранов могли такие чудеса возводить? Часто по своим делам мимо бегал, но за церковной оградой не бывал и надобности в этом никакой не видел.
На перекрестке светофор задержал его. Стоял, ждал. Рядом женщина с двумя детьми. Одного ребенка на руках держала, второй рядышком стоял и на Тимофея смотрел – внимательно и, как показалось Тимофею, с некоторым радостным любопытством, как на взрослого, такого, в кого сам вырасти хочет. Но даже не это заинтересовало его, а шаль на женщине – яркая, в цветах, в шелковых кистях, картинно на плечи спущенная. Если бабуля такой цветник на себя набрасывает, когда сериалы смотрит, то это так и надо. Но что такая молодая в шаль цветастую закуталась – диковинно ему показалось. «Надо же, – подумал, – оказывается, носят еще такое…» Мельком подумал, быстротечно. Зеленый дали, и поспешил на другую сторону, чтобы побыстрее добежать до церкви и скинуть с себя навязанное бабулей бремя.
За высокой аркой церковных ворот, сразу по левую сторону увидел Тимофей строение в виде теремка, насквозь прозрачного – где окна, а где двери сразу не разобрать, все стеклянное, – и вывеску над ним «Выпечка, чай». Завораживающий запах оттуда заставил Тимофея судорожно сглотнуть набежавшую разом слюну и резко изменить направление.
Расстегаи были трех видов – с яблоками, капустой и с рыбой. Взял два с рыбой и к ним настой брусничный на меду, предварительно придирчиво спросив, горячий ли настой медовый? Горячий, – подтвердили, с улыбкой оглядывая его, продрогшего на мартовском ветерке, – не пожалеете, если возьмете.
За круглой стойкой у окна пристроился, ел и спешащих к храму людей рассматривал, среди которых и ту женщину в павлопосадском платке приметил. Еще раз ей удивился: кому охота с малыми детьми на ночь глядя в церковь тащиться? Да еще по ветру продувному, промозглому.
Расстегаи свежайшие, не успевшие остыть, с белой рыбьей начинкой так быстро проглотил, горячим медовым напитком запивая, что и не заметил. Нехотя на улицу вышел под порыв ветра, который, так наскочил, что дверь из рук выбил и, словно в сердцах, о металлический косяк стукнул, заставив Тимофея с тоской вспомнить уютную свою комнату с компьютером, с телевизором…
Но домой не повернуть. Обещался.
Вздохнул, словно отряхнулся, и пошел вслед за спешащими на службу людьми, будто и ему не впервой ему идти на эту… Крестопоклонную.
У высоких ступеней храма, широким веером расходящихся от верхней площадки до земли, быстро, легко ступая, Тимофея обогнал юноша в черной рясе, поверх которой для тепла была одета черная безрукавка-пуховик. Модная, квадратами отстроченная. Его длинные, ниже плеч, темные волосы, перехваченные резинкой, висели хвостом, шелковая до пят ряса, словно платье модницы развевалась на ветру и каждой складкой блестела на солнце. Но вся тонкая, стремительная фигура юноши в рясе не показалась Тимофею потешной, напротив, заставила проводить взглядом до самых дверей храма.
Креститься на купола, прежде чем войти, как делали, высоко взглянув, все обгонявшие его, не стал, но с каким-то, пусть неясным, интересом начал подниматься по ступеням. Потянул на себя церковную дверь, ощущая ее мощь, крепость, и, чуток теснимый спешащими на службу прихожанами, вошел в храм.
И остановился.
Разом ощутив всю его высоту – от истертых ногами у входа древних каменных плит до сужающегося вверх, ввысь, расписанного купола и глядевшего на него оттуда Христа.
Иконы бабули он с раннего детства видел и знал лики не только Христа, но и многих святых. Но глядевший на него был иным.
Строгим, далеким…
Однако Его присутствие в храме Тимофей почувствовал почти реально. Точнее, Его пристальный взгляд, устремленный именно на него. Тимофей даже отвел глаза от лика, не выдержав испытующего, пронизывающего взгляда – словно знает о нем что-то тайное, неведомое остальным, и даже ему, Тимофею…
Как бы ни описывала Валентина Ильинична внуку всю последовательность его действий, увидев множество икон и подсвечников, он растерялся. И боясь, что не успеет до службы, которая, судя по набившемуся в церковь люду, должна была вот-вот начаться, поспешил с расспросами к женщине, подавшей ему свечи у свечного ящика. Та подвела его к иконе в центре храма и, сама приложившись к ней, жестом руки пригласила его сделать то же самое. Подождала, пока он ставил свечи, и отвела к поминальному подсвечнику прямоугольной формы с распятием и с молитвой об усопших на позолоченной табличке. И отошла так тихо, что Тимофей и не заметил.
Тимофей некоторое открытие для себя сделал – не одни только старухи да старики стояли в ожидании службы, а и молодые, и подростки. Девушку приметил – симпатичная, в светло-зеленом пальто, у стеночки с планшетом пристроилась, время от времени крестится. И еще одна, неподалеку, уже постарше годами, тоже свой гаджет держит, в него всматривается и смешно как-то, не отрывая глаз от экрана, голову в поклоне то и дело опускает. Прямо перед ним пара – он высокий, худой, она, со спины их Тимофей видел, коротенькая, почти квадратная. Чуть поворотясь, живот свой огромный показала – беременная. Рядом с ними мужик богемного вида, волосы как у викинга в хвост убранные. Всех возрастов люду набилось, не одно старичьё.
Врата отворились, и все стоявшие разом поклонились. Даже улыбку вызвала у Тимофея такая слаженность. Однако и немного стушевался, понимая, как нелепо, колом торчит он сейчас среди молящихся.
Священник в длинном облачении, в высокой камилавке, названия которой Тимофей, конечно, не знал, прошел по залу, помахивая кадилом, и вновь перед ним все, согнувшись в поклоне, расступились. Торжественно, с тихим пением из алтаря вынесли убранный цветами крест, и прихожане снова согнулись в поклоне. Попарно сразу несколько священников вышли на середину храма, как раз под глядевшего на всех сверху Христа. И началось то самое соборное, редкое чтение святого писания, из-за которого печалилась бабуля, что не сможет его услышать.
Каждый священник читал по кругу. Тимофею невдомёк было, что читают – кондаки, молитвы или величания? Он слушал голоса. Кто басом читал, а кто юным, тонким тенорком, а кто и со старческой хрипотцой. В тишине храма их голоса слышались так торжественно, так величаво, что это каким-то эхом стало отдаваться и в нем. Даже не разбирая всех слов, общий смысл сказанного Тимофей все же угадывал. И странные чувства начинали потихоньку им овладевать, уяснить которые он не мог, как и не смог бы облечь их в слова.
– Заплевания и раны приемлет, поношения и заушения. И вся терпит мене ради осужденнаго… – услышал, а следом вновь не столь разборчивое что-то. И вдруг опять ясно и четко:
– Изгнаны жало смерти и победа ада, и Ты, Спаситель мой, предстал, взывая во аде пребывавшим: «Снова входите в рай!»
Девушка с планшетом, не отрывая от экрана глаз, кланялась вместе со всеми и даже умудрялась свободной рукой креститься. Другая и вовсе на колени опустилась, читая, как понял Тимофей, тот же текст, который провозглашали священники.
Хор запел неожиданно мощно, словно взметнулись голоса от земли до самого купола, заставив Тимофея придвинуться, сколько теснота людская позволяла, в ту сторону, откуда это пение доносилось. И увидел, чуток разочаровавшись, не могучих мужиков, а молоденьких, таких как он сам, парней безбородых, в черных, как грачи, рясках. Но как поют!..
Как поют!
Он даже закрыл глаза. И почудилось, что еще немного, еще немного он постоит вот так, закрыв глаза, и обязательно что-то вспомнит. Что-то, что он знал и любил.
И забыл…
Но, еще немного, и он вспомнит!
Он даже вытянулся – вперед и вверх, сколько мог, навстречу этим звукам, словно еще чуть-чуть, и он сможет уловить что-то такое, что, наконец, поможет воскресить в нём нечто важное, и, главное, – давно известное, близкое.
Стоял, слушал, не всё понимая, лишь угадывая, вслушиваясь в голоса так, словно это был едва уловимый прекрасный запах, который донес до него откуда-то ветер, всякий раз вздрагивая от тихого восторга, когда за громким, распевным чтением молитвы мощно вступал хор. И удивлялся тому новому чувству, что просыпалось в нем – чувству тихой радости, наполнявшей всю его душу.
Громко, высоко взметнулся голос священника, и все разом опустились на колени. Рядом с Тимофеем бабушка, годами старее его бабули, не встала, а как-то повалилась на древние каменные плиты храма, не вытирая слез со своего маленького, как у ребенка, сморщенного лица. И все прихожане клали земные поклоны, а он всё стоял, поглощённый новым чувством, что испытывала его душа, еще не знающий, что должно делать, глядя во все глаза на происходящее. И беременная вместе с ним тоже оставалась стоять столбиком в самой середине коленопреклоненных.
«Ей рожать скоро, – подумалось Тимофею, – в ней жизнь новая…»
И тут словно догадался: «Неужели… Неужели новая и во мне?»
Само собой пришло: здесь встречаются все веками лет разъединенные, и он сейчас встретился со всеми своими дедами и прадедами! Меняется всё, тысячи лет проходят, но человек не может, словно лист на ветру, бесследно истрепаться и истлеть на обочине. Не может… И неясное сожаление охватило его, что так долго не понимал этого.
Так долго…
Легко стало, словно еще чуть-чуть и взлетит. Будто тяжелый рюкзак, оттягивающий плечи, у которого разом оборвались ремни, внезапно пал с него на каменный пол. И радости ясный луч, всевидящий и всепонимающий, пронзил остро, до влаги в глазах. Иглой пронзил. И словно стёр он с него прежнюю отстраненную усмешку.
Исчезла.
В Лету канула.
Его самого нисколько не удивил, наоборот, даже привел в восторг этот переход от ленивого любопытства к обретению душевной твердости и верности. Верности всему этому раскрывшемуся миру.
От земли до неба!
***
Выходили из храма уже в сумерки, не суетясь, не толкая друг друга, осенив себя крестом. Тимофей на последних минутах, робея, подошел к иконе, к той, в центре храма, к которой прикладывался под присмотром женщины от свечного ящика. С новым чувством приложился к ней. С трепетом душевным. Как к чему-то надёжному и всё понимающему.
Ветер утих. Шел домой, и чтобы не расплескать ту неизъяснимую и приятную в душе тишину, что овладела им в храме. По сторонам не смотрел, лишь изредка поглядывал на огромный ковер неба, расшитый первыми робкими звездами.
Валентина Ильинична, услышав, что пришел внук, в нетерпении прокричала ему из глубины комнаты:
– Тёма, всё ли сделал, как просила тебя?
Тот не отвечал до тех пор, пока не подошел к ней. Присев рядом, взяв ее за руку, торжественно, словно клятву, произнес:
– Всё-всё! Как ты просила. И даже службу выстоял! Всю!
Валентина Ильинична чуть отодвинулась от него в кресле, будто для лучшего обзора, и, не сразу поверив сиянию с загадочного его лица, переспросила:
– Всю? Неужели всю?
И увидев, что да, что всё, о чем она мечтала, сделалось, улыбнулась, ласково коснувшись поцелуем его лба:
– Ну, что? Солнце вспомнила крылатая твоя душа?
Пустовойтова Е.
