Старухе Анисимовой не спится. Она то и дело тяжело перекатывается с боку на бок, охает, ахает, постанывает и вздыхает – ноют больные варикозом ноги, гудит спина и противно давит где-то в груди.
Проворочавшись так до рассвета, она поднимается в предутренних сумерках, долго сидит на кровати, свесив голову, потом, шаркая разношенными тапочками, идёт на кухню – ставить чайник. Пока закипает вода, старуха готовит нехитрый завтрак: жарит на соседней конфорке жиденькую яичницу с ломтиками дешёвой колбасы. Колбасные обрезки достаются коту, который крутится у ног хозяйки, подёргивая кончиком пушистого хвоста.
Кота этого Анисимова нашла когда-то у подъезда – худющего, облезлого и грязного до такой степени, что невозможно было определить, какого цвета у него шерсть. После купания выяснилось, что кот – рыжий, с узкими белыми полосками на спине. Старуха вывела у него блох, вычесала комки свалявшейся шерсти, откормила и оставила жить у себя. А назвала банально – Барсиком.
Барсик спасал старуху Анисимову от одиночества. Дети её — сын и дочь – давно разъехались кто куда. Старший, Фёдор, жил и работал аж на Камчатке, там и женился, и детей завел. Только внуков своих от старшего сына старуха вживую не видела ни разу, лишь на фотографиях, которые Фёдор исправно присылал несколько раз в год. Обещал привезти и жену, и детей, да всё никак – служба не отпускает. Дочь, Оксана, жила в соседнем городе, у матери бывала на выходных пару раз в месяц, да и то, если не выпадала на этот день её смена – женщина работала медсестрой в хирургическом отделении районной больницы. Единственная дочь Оксаны, Катя, к бабушке не приезжала вовсе. Ей не нравились вечные нравоучения ворчливой старухи: и одевается Катя не так, и говорит не так, и смотрит не так… А Кате уже за двадцать, и бабкины советы и замечания её только раздражают.
Была у старухи и ещё одна дочь, Татьяна, да только от неё она открестилась давным-давно и предпочитала не вспоминать даже. Когда-то Татьяна крупно поссорилась с матерью, хлопнула дверью и ушла. Старуха плюнула ей вслед, прокляла и вычеркнула из списка наследников. С тех пор от Татьяны ни слуху, ни духу не было. Где и как живёт младшая дочь, мать не знала, да и не пыталась узнать.
С соседями Анисимова не дружит, не здоровается даже, как и они с ней. А больше всех ненавидит старуха семью из квартиры напротив, в которой трое маленьких детей. Оттуда вечно доносится детский смех, топот ног и неприлично громкие, по её мнению, разговоры. Уж она-то своим такого детям не позволяла – и сын, и обе дочери в детстве по струнке ходили, пикнуть боялись, достаточно ей было одного взгляда, чтобы утихомирить распоясавшихся отпрысков. «Табор цыганский, а не семья», — думала старуха и мечтала, чтобы к соседям нагрянула служба опеки с полицией и забрала бы всех троих «сопляков» в детский дом, а нерадивых родителей – на тюремные нары. И, надо сказать. Анисимова не бездействовала: регулярно звонила участковому и строчила гневные обращения во все возможные инстанции города. К соседям поначалу периодически наведывались всевозможные проверки, но, убедившись, что семья вполне благополучная, а дети не шумят позже установленного законом времени, ездить к ним перестали. На старухины обращения реагировать тоже перестали, и тогда она взялась за другого соседа – молодого парня, студента, который снимал комнату у пожилого профессора, уже вышедшего на пенсию. И чего только не придумывала Анисимова о двух одиноких мужчинах – и порочные связи, и женщин лёгкого поведения, толпами входящих и выходящих из профессорской квартиры круглыми сутками, и наркотики, которые профессор на пару с квартирантом употребляли прямо в подъезде… В конце концов, профессор, уставший от бесконечных визитов полицейских, попросил студента съехать, а сам отбыл к родственникам куда-то на Кубань. Следующей жертвой войны с соседями стала молодая супружеская пара. Они были музыкантами, девушка играла на синтезаторе, а юноша – на гитаре. Однажды они имели несчастье столкнуться с Анисимовой в лифте, и та, заприметив музыкальный инструмент в чехле за спиной у парня, немедленно сочинила очередной пасквиль о бесконечных ночных «концертах» за стеной.
Вообще-то Анисимову зовут Евдокией Степановной, но все соседи называют её за глаза «старухой», «ведьмой» или просто «старой дурой». Анисимова же в свою очередь не стесняется ставить на всех подряд клеймо «наркоманов», «бездельников», «уродов» и «козлов», переходя иногда на более жёсткие выражения из разряда русских матерных.
Старость и одиночество сделали её подозрительной, падкой на всяческие суеверия и приметы. Иногда она раскладывает пасьянс, но результат её постоянно не устраивает, и старуха, просидев над картами два часа кряду, выругавшись, сгребает их обратно в целлофановый пакет и забрасывает в ящик комода – до следующего раза.
Однажды утром в квартире Евдокии Степановны раздался звонок в дверь. Старуха зыркнула в глазок – на лестничной площадке стояла какая-то незнакомая девочка-подросток. Анисимова хотела было не открывать, но любопытство взяло верх, и она приоткрыла дверь, не снимая цепочки.
— Чего тебе? –спросила старуха, не сводя с девочки настороженных глаз.
— Вы…эээ… Анисимова Евдокия Степановна? У меня письмо для вас, — сказала незнакомка.
— Я это. Так ты почтальонша новая, что ли? Молода больно, — проворчала старуха, — письмо давай.
— Только вы его прямо сейчас прочитайте.
Девочка протянула старухе плотный белый конверт, на котором были написаны имя и адрес Анисимовой. Обратного адреса не было.
Старуха щёлкнула выключателем в прихожей, в свете тусклой, засиженной мухами лампочки вскрыла конверт и уже было принялась за чтение, как заметила сквозь дверную щель, что девочка пытается заглянуть к ней в квартиру.
— Чего вылупилась? Топай отсюда, – зло буркнула Анисимова, захлопнула дверь и развернула письмо.
На обычном листе в клеточку аккуратным, округлым и таким знакомым почерком было написано: «Здравствуй, мама! Если ты читаешь это, значит, меня уже нет на свете. Мы когда-то очень нехорошо с тобой расстались. Прости, если я в чём-то виновата перед тобой. Сейчас я в больнице, и врачи отводят мне максимум месяц. У меня есть к тебе просьба. Но я пойму, если ты откажешь. Просто так уж вышло, что больше мне не к кому обратиться. Позаботься, пожалуйста, о Саше – это моя единственная дочь. Саша – хорошая девочка, она не доставит тебе хлопот. Прощай, мама. С любовью, твоя дочь Татьяна».
Старуха свернула лист пополам и присела на банкетку в прихожей. Сердце забилось о грудную клетку, стало трудно дышать и в глазах, давно не знавших слёз, скопилась солёная влага. «Померла, значит, Татьяна… Молодая ж ещё совсем…Так и не свиделись, а ведь могли бы…», — думала Евдокия. Старые обиды на дочь всплыли в памяти, и старуха неожиданно вдруг осознала всю их ничтожность. Но было уже поздно. «Позаботься, пожалуйста, о Саше – это моя единственная дочь» — вспомнила Анисимова строки из письма.
Она вытерла слёзы, осторожно приоткрыла дверь и обнаружила, что девочка всё еще на лестничной площадке – сидит на корточках, прислонившись к стене, в обнимку с большим ярко-розовым рюкзаком.
— Ты, что ли, Саша? – спросила старуха.
Девочка кивает и поднимается на ноги.
— Ага, Саша Анисимова, — с улыбкой сообщает она, — а вы моя бабушка?
— Стало быть, бабушка, — отвечает Евдокия, скидывает цепочку и открывает пошире дверь, — заходи.
Саша долго топчется в прихожей, снимает пуховик, шапку, аккуратно ставит на полку для обуви массивные чёрные ботинки. Анисимова разглядывает новоиспечённую внучку и удивляется: как она похожа на Татьяну! Тот же вздёрнутый нос, тёмно-карие, почти чёрные глаза, кудрявые, как после завивки, рыжевато-каштановые волосы, тонкие «музыкальные» пальцы…
— Есть хочешь? – интересуется старуха.
— Хочу, — признаётся Саша и идёт следом за бабушкой на кухню, осматриваясь по дороге. Ей здесь не нравится: темно, уныло и старомодно. Но делать нечего, придётся смириться. Саша вздыхает и усаживается за стол. Старуха наливает ей тарелку борща, отрезает пару кусков хлеба.
— Ешь. Сейчас чайник поставлю.
За долгие годы одиночества Евдокия отвыкла заботиться о ком-то, и сейчас это давно забытое чувство снова проснулось, вышло из небытия и сделало её суетливой и расторопной. Старуха выложила на стол конфеты, пряники, открыла банку сгущенки, извлекла из недр настенного шкафчика пачку чая «Липтон» — дорогущий, по её мнению, продукт. Во время чаепития она расспрашивает Сашу о матери. Девочка отвечает неохотно: недавно свалившееся на неё горе ещё не отпустило, и ей тяжело.
После обеда Евдокия показывает Саше её комнату:
— Здесь будешь жить. Только музыку не включай, у меня от неё давление поднимается. И никаких гостей! – велит старуха и удаляется к себе.
Саша послушно кивает. Комната небольшая, в ней помещается лишь раскладной диван, шкаф и письменные стол, но ей большего и не надо. Весь оставшийся день Саша обживается: раскладывает вещи, расставляет учебники и книги на полке, затевает небольшую уборку.
— Ух ты, какой пушистик! – разлетается по квартире радостный Сашин вопль: она обнаружила у себя под кроватью мирно дремавшего Барсика. С тех пор кот не отходит от Саши: лежит у девочки на коленях, когда она делает уроки или рисует, а ночью укладывается в ногах.
Старуха ревнует Барсика: до недавнего времени он каждую ночь, мурлыча, укладывался к ней на подушку, а теперь и не показывается. Кормит теперь его тоже Саша: каждый день после школы забегает она в магазин и на деньги, оставшиеся от завтрака, покупает пакетик кошачьего корма. От старухиной стряпни Барсик воротит нос.
— Разбаловала ты его, Сашка, – ворчит Евдокия, — ишь, какой жирный стал!
Но Саша только смеётся:
— Ба, ну ты что! Он просто пушистый, гляди, как шёрстка теперь блестит!
От этого «ба» на душе у Евдокии теплеет. Хотя тяжело ей смириться с тем, что в её квартире нет больше той сонной, застоявшейся тишины, к которой она так привыкла.
Однажды воскресным утром старуха проснулась оттого, что где-то в квартире звучит музыка. «Вот Сашка, поганка, врубила опять свои буги-вуги», — мысленно проворчала она и собралась уже было устроить внучке нагоняй, но, прислушавшись, поняла: кто-то играет на гитаре. Мелодия показалась ей знакомой.
Евдокия, накинув халат, вышла в коридор и заглянула в приоткрытую дверь Сашиной комнаты. Так и есть: девочка играла на гитаре старинный романс, тихонько напевая себе под нос. Заметив Евдокию, она улыбнулась и позвала:
— Ба, иди сюда, послушай! Это мамина любимая песня.
И Саша начала перебирать тонкими пальцами гитарные струны. Старая, давно забытая мелодия разливалась по комнате, проникала в душу, вызывая воспоминания. Саша вспоминала маму, которая часто пела ей эту песню, укладывая спать, а Евдокия – свою молодость, посиделки у костра и свою первую любовь…
Саша сыграла последний аккорд, и в комнате наступила тишина.
— Ну как? Понравилось? – спрашивает она.
Старуха молча кивает. Она всё ещё в плену воспоминаний, и Сашин голос звучит как будто издалека. Очнувшись, Евдокия спрашивает:
— А ты где эту балалайку раздобыла? Ты что ж теперь, каждый день на ней тренькать будешь?
— У Миши взяла, у соседа твоего. Завтра верну. Жаль, у меня своей нет…
Каково же было Сашино удивление, когда она неделю спустя обнаружила в своей комнате новенькую гитару в чёрном защитном чехле.
— Ба, ты лучшая! Спасибо! Даже не представляешь, как я о ней мечтала! – сияя от радости, поблагодарила Саша и убежала в свою комнату – осваивать инструмент. С тех пор она каждый вечер играла для Евдокии старинные романсы, песни из кинофильмов или что-нибудь более современное. Так в квартире поселилась музыка.
Они будут ещё долго узнавать друг друга – бабушка и внучка. Нелёгким будет этот путь, но они пройдут его до конца. И когда Евдокия Степановна Анисимова покинет этот мир, на её могилу Саша возложит венок с надписью: «Моей второй маме».
Автор: Белка
