-Ну? Что ты решила? Едешь с нами? — бодрый голос Павла ворвался в сон Кати, взбудоражил, вспугнул легкие, как перышки, девичьи мечты и заставил открыть глаза.
Девушка моргала, стараясь привыкнуть к яркому солнечному свету, сыплющему свои лучи в незанавешенное окно.
-А сколько сейчас времени? — Катя отвернулась к стенке, прижимая к уху телефон.
-Почти десять, я заеду за тобой через полчаса.
Катя немного помолчала, а потом ответила:
-Ладно. А можно я возьму с собой этюдник? Так хочется на природе порисовать…
-Опять свою мазню собралась разводить! Вся перемажешься, тряпки еще эти твои масляные…
-Ну, пожалуйста, Паш! — мысленно Катя уже стояла в поле, что раскинулось недалеко от дачи Павла, приглядывалась к цветам, пестрящим в нескошенной траве словно капли краски, живописно оброненные на землю самим летом, прилаживала холст, смешивала оттенки…
-Хорошо, но только не думай, что ты уйдешь малевать, а я там без тебя буду!
-Ладно, обещаю, спасибо! — Катя вскочила с кровати и кинулась собирать вещи.
Уже тогда она привыкала просить, уговаривать, оправдываться и благодарить…
«Малевать» — было основным занятием Кати и по профессии, и «по жизни». Начав дружбу с живописью еще в детстве, когда девчонкой она стащила из дедушкиного комода коробку со старыми масляными красками, Катя так и не бросила этого занятия. Много позже она научилась «писать», а не рисовать, узнала, что синий может рассыпаться на лазурный, ультрамариновый и небесно-голубой, что картины рождаются и показываются только при дневном свете, что любая тень должна содержать в себе каплю света, называемую «рефлексом»…
Паша был другим. Слишком приземленный, немного грубоватый и привыкший добиваться своего, он почему-то нравился Кате. Может быть, их души искали друг в друге то, чего не хватало им самим, а, может быть, Паша просто был настойчив, а Катя нежна и уступчива…
Павел терпел Катин дар, снисходительно рассматривая пейзажи, натюрморты и портреты, что она писала по заданиям училища.
-Рисовать картинки — не самое плохое занятие, по крайней мере это не требует денежных затрат, — часто говорил он, пробираясь через завалы холстов в Катиной мастерской.
Девушке тогда выделили маленькую комнатку в Доме творчества, где она и делала свою работу. Директор этого заведения, Тимофей Федорович, был давним другом Катиного отца, девочку любил как свою дочку, всегда помогал ей, вот только Павла он не одобрял.
-Катюш, что ты с ним водишься?! — часто спрашивал он девушку.
-А что, дядя Тима? Он хороший, с ним весело.
-Да глупое это веселье! Он ведь не ценит ни тебя, ни твой талант.
Тимофей Федорович вздыхал, глядя на коротко стриженную девчонку в синем рабочем халате, которая, закусив губу, наносила мастихином грубые, точные мазки, «вылепливая» на холсте очередную вазу.
-Ты не прав. Ты просто его не знаешь! — горячо отвечала Катя, а потом, лукаво улыбнувшись, поворачивалась к мужчине и говорила: — Дядя Тима! Давай я лучше твой портрет нарисую, а? Садись!
-Да ну тебя! — Тимофей Федорович сразу весь как-то подбирался, скукоживался и уходил из мастерской, не желая, чтобы с него писали портреты.
Был еще один мужчина в Катиной жизни. Рыжий, смешной, веснушчатый Коля. Он как бы пунктиром, тонкой, прерывистой линией вплетался в жизнь молодой художницы. Они мало общались, только лишь на занятиях да в художественных магазинах. Коля иногда помогал Кате натянуть холсты на подрамники, носил ее этюдник от метро до училища, поправлял ошибки в домашних заданиях. Но Катя всегда смотрела как будто сквозь него, слишком уж он был «таким же», как она…
Когда Катя вышла замуж, Коля и вовсе пропал из ее жизни…
Павел постарался, чтобы молодая супруга вскоре ушла из Дома детского творчества, где вела кружок рисования, перестала подолгу стоять у мольберта где-нибудь в лесной глуши, выводя на ткани замысловатые изгибы вековых деревьев. Пашу все это не устраивало, значит, это должно было исчезнуть. Катя должна была заниматься домашними делами, налаживать семейный быт, окружая мужа заботой.
Девушка была не против, тем более, что своего дома у нее никогда и не было. Сначала она с родителями жила в коммуналке, потом уехала в общежитие.
Катя долго не брала в руки кисти, окунувшись с головой в приятные, как ей тогда казалось, домашние заботы. Этюдник, краски в измазанных, сплюснутых тюбиках, наброски — все хранилось в кладовке.
Павел уже решил, что жена наконец, забыла о своих сумасбродных увлечениях, но осень, яркая, шумящая проливными дождями, кидающая в лицо разноцветный ворох листьев, пробудила в девушке то, что она так долго забывала. Захотелось написать осень, городскую, мимолетную, повесить картину в гостиной и любоваться ею.
-Паш, а где моя коробка? Ну, такая деревянная, большая, я ее хранила в кладовке, а теперь там ее нет…
-Та, что со старыми тюбиками? И еще с этими вонючими растворителями?
-Ну, можно сказать и так.
-Я ее выбросил.
-Как? Это же не твое! Я не трогаю твои вещи, ты не разрешаешь. А мои, значит, можно? Я хотела картину нам написать!
-Ну что ты из-за ерунды заводишься?! Картину мы лучше купим. Сейчас в моде абстракция. Дома есть нечего, вон, хлеб лучше сходила бы, купила! А ты все про свою мазню! Я работаю, стараюсь, чтобы у тебя было все, а ты на меня кричишь!
В голосе Паши звучала почти детская обида, почти искренняя, искусно подобранная специально для этой глупой девчонки.
И Катя поверила ему. Она стала извиняться, что-то лепетать, поспешно натягивая резиновые сапоги и надевая плащ. Стало вдруг страшно, что Паша разлюбит, бросит, обидевшись на ее блажь. Кроме него у Катерины никого не было. Родители умерли, Тимофей Федорович уехал куда-то на Дальний Восток. Был еще Коля, рыжий чудак из училища, он был совсем рядом, каждый день проезжал мимо Катиного дома, но она и не знала об этом, забыв своего молчаливого друга, что так преданно носил когда-то ее вещи…
…Как-то зимой, разбираясь в шкафу, Катя наткнулась на сверток. Она сразу вспомнила, что это. Это была завернутая в тонкий ситец, аккуратно сложенная, еще хранящая тонкий аромат духов, Катина фата. Кружевная, чуть розоватая ткань струилась между пальцами, переплетения цветов и как-будто нарисованных морозом узоров заставили Катерину замереть, восторженно, как в первый раз, рассматривая украшение. Фату подарила ей жена Тимофея Федоровича, тетя Таня.
На Катю нахлынули воспоминания. Одно время она часто бывала в доме дяди Тимы. Тетя Таня была ей как родная. В их небольшой квартирке в конце узкого переулка Катя всегда была счастлива. Там не было арочного входа в гостиную, кухня — одно название, комнатки маленькие, со старенькими окнами, но, тем не менее, там девушке было просторно и спокойно. Здесь же, у Паши, (она так и не могла свыкнуться с мыслью, что это не Пашин, а уже их общий дом), Катя постоянно чувствовала напряжение. Как будто ты пришла на бесконечный экзамен, цена ошибки на котором — твоя семейная жизнь.
Кате стало вдруг грустно. Паша скоро придет домой, а ей в первый раз не захотелось бежать на кухню и подогревать ужин. Впервые она поняла, как истосковалась по себе самой, той, настоящей, пахнущей красками, растворителями, чумазой и счастливой от осознания, что картина удалась на славу.
Катя быстро огляделась. Паша успел уже выбросить большую часть ее «прошлого». Но там, на дне чемодана, с которым Катя пришла в его дом, лежала маленькая коробочка. Нет, не красок. Почти изрисованные, сточившиеся до бумажной обертки поленца пастели лежали стройными рядами, выжидательно глядя на свою хозяйку…
Когда Паша пришел домой, жена не выбежала в коридор, чтобы забрать у него сумку, спросить, как прошел день, нежно обвив руками его шею. Что-то явно было не так.
-Катя? Я пришел, ты, что, не слышишь? Катерина! — его голос заметался по широкому коридору, нырнул в комнату, да так и растворился там, очарованный увиденным.
Разувшись, Павел прошел в гостиную, где горел свет.
-Ты что это делаешь? Зачем столько ламп сразу включила? — Паша оторопело смотрел на жену.
Катя победно улыбнулась и отошла чуть в сторону. На обоях, прямо над диваном, был нарисован город. Вечерний, танцующий огнями, сыплющий на похожих дождем и звенящий уходящим в депо трамваем.
Катя улыбалась. Впервые за многие месяцы она улыбалась от того, что гордилась собой.
-Ну как? — спросила она.
-Ты обалдела?! Ты хоть знаешь ,сколько стоят эти обои?! — муж сжал кулаки и пошел вперед.
-Паш! Но красиво же! Оригинально, ни у кого такого нет, чтоб картина прямо на обоях! Я могу еще теней добавить, если очень ярко…
Катя почувствовала страх. Как в детстве, когда от наказания тебя отделяет лишь миг, когда шаги матери уже слышны за дверью, а чашка осколками разлетелась по твоей комнате.
-Как ты посмела? Ты…
Он еще что-то говорил, но Катя не слушала. Картина на стене расплывалась, таяла и мутнела, застилаемая слезами, льющимися из глаз девушки. А потом в ней родилась злость, лютая, исходящая из самого сердца. Злость за свой талант, за свое детище, что сейчас Паша обрывал, подцепляя коротко остриженными ногтями.
-Не смей! — она сделала шаг вперед, но муж лишь отмахнулся, пнув художницу в грудь.
-Иди, умойся. Завтра придут люди, поклеят новые обои, а твой мазне тут не место.
Катя ушла в ванную. Не спеша она ополаскивала лицо холодной водой и думала. Зачем она вообще с ним связалась, что нашла в этом туповатом дельце, ради чего отказалась от счастья быть самой собой?
-Ошибка. Все было ошибкой, которую еще можно исправить! — Катя подняла глаза к зеркалу. — Детей нет, делить ничего и никого не нужно. Можно просто уйти.
Паша услышал стук захлопывающейся двери, но не стал останавливать жену. Вернется, куда денется! Такая рохля и дня без него не сможет!…
…Катя сидела на автобусной остановке. Темнота, тяжелая, вязкая, окутывала холодом и опустошенностью. Женщине некуда было идти. Она только сейчас это поняла. Выйдя замуж, Катя почти полностью перестала общаться с прежними знакомыми, растеряла подруг.
Как рядом с ней остановилась машина, Катя не заметила. Мужчина на водительском месте медленно осмотрел одинокую фигурку на скамейке, потом вышел из машины.
-Катя? — Коля удивленно смотрел на давнюю знакомую. — Ты не узнаешь меня? Коля я, помнишь?
-Коля? — Катя встрепенулась, подняла голову и встала. — Колька! Милый Колька!
Она плакала, обняв его за плечи, он что-то говорил, потихоньку ведя девушку к машине.
-Ну, чего, побыла замужем? Ну, и славно, пора и отдохнуть, правда? — тихо проговорил он.
Катя молча кивнула, а потом, посмотрев в окно, быстро спросила:
-Куда мы едем? Это твоя машина?
-Машина моя. Едем домой.
-К кому?
-К тебе.
-Нет! Я не хочу домой, я ушла, больше не могу там! Останови, я выйду!
-Да не к Павлу домой. К тебе.
Катя растерянно посмотрела на Николая.
-Но у меня нет квартиры. Паша же продал мою жилплощадь.
-Квартиры нет, дом есть. А теперь помолчи, пожалуйста, мне нужно сосредоточиться на дороге.
Мокрый снег сменился пушистыми, крупными хлопьями, резво снующими по спящему городу.
Катя затихла. От тепла внутри салона и аромата Колиного одеколона ее разморило, щеки горели огнем.
Ехали недолго.
-Ну, выходи, подруга. Приехали!
Коля помог Катерине выйти из машины. Он привез ее к Дому творчества.
-И?… — удивленно спросила она.
-Иди за мной, — просто сказал Николай и взял Катю за руку.
Они зашли в темный холл. Охранник, заспанный, недовольный, выскочил к дверям, но, увидев Колю, улыбнулся и приветственно кивнул.
-Извини, Петрович! Не хотел тебя пугать!
Тот что-то ответил и пошел к себе в комнатку.
-Коль, а что все это значит? — Катя стояла на пороге своей прежней мастерской, затаив дыхание.
-Ну, я арендовал это помещение. Твое все сохранил, знал, что вернешься, — мужчина махнул рукой на картины, развешенные по стенам. — А там, в сундуке, твои краски, кисточки, наброски кое-какие. Ты посмотри, а я пойду, чайник поставлю. Есть будешь?
Но Катя его уже не слушала. Она, открыв тяжелую крышку сундука, копалась в своем прошлом, масляном, тягуче-нежном, чуть терпком.
Вернувшись с чаем и бутербродами, Коля застал Катерину посреди мастерской, в синем, рабочем халате, с прихваченными какой-то веревочкой отросшими волосами. На этюднике стоял холст. Краска ложилась неровными, густыми мазками.
-Что это? — Коля отошел подальше, но никак не мог разобрать, что же здесь изображено.
-А я сама не знаю, Коль. Это я, наверное. Ты себе не представляешь, как я по себе соскучилась!…
Она не выходила из мастерской еще очень долго. Как измученный жаждой не может напиться воды, так Катя не могла напиться своим даром. В рождающихся картинах были и боль, и сожаление о потерянных годах, и злость, выраженная, пережитая и отпущенная, и прощение, прежде всего самой себя за то, что когда-то отказалось от всего, чем жила…
…Через семь лет Николай выставит эти картины на аукционе, не раскрывая имени художника. Многие захотят приобрести их, но победит солидный, уже чуть располневший мужчина, Павел Юдинов.
-Вот это я понимаю, это стильно! — скажет он потом, сев напротив купленной картины. — Не то, что Катька рисовала, мазня мазней…
