Вначале было не слово. Вначале было что-то другое. В те далёкие времена, когда люди ещё не умели говорить, они уже испытывали эмоции. Злились, когда долго не выходили на след животного, радовались, протягивая руки к огню, удивлялись теплому чувству в груди, обнимая любимое существо. Или не удивлялись? Быть может, любовь появилась первой и была им давно знакома?
Эмоции честнее слов, и человек, видящий их, никогда не будет обманут. Тем, кто не понимает человеческую речь, остаются только они. Мне кажется, именно так воспринимает жизнь младенец.
Иногда я думаю, что слово много отняло у людей. Они настолько боятся одиночества, что даже наедине с собой разговаривают. С котом, телевизором, с чайником. А если замолчать? Увидеть мир, в котором полно запахов и звуков, в котором мимика человека говорит больше слов? Увидеть страдание, спрятанное за обозленностью, увидеть брезгливость, скрываемую улыбкой? Я обречён ничего не говорить. Как бы я не пытался, я не смогу. Вы так привыкли слышать только слова, что я никогда не смогу достучаться даже до своей мамы.
Я родился совсем другим. Инопланетянин, чужеземец, инвалид… Взяв меня на руки, акушерка цокнула языком и тяжело вздохнула. Сожаление — вот первая эмоция, встреченная мною. Это была не жалость ко мне, и не жалость к измученной родами матери. Нет, это было сожаление человека, честно выполнившего свою работу и увидевшего, что все было зря.
Я помню волны безумного страха, которые накатывались на меня от мамы, такие сильные, что моё слабое сердце замирало. Что-то было не так. Что-то было неправильно. Я пришёл не туда. Или был не такой. Мне не рады.
Тогда я ещё не понимал слов. Но я все помню.
Теперь я совсем другой. Я умный. Выучил много слов. В моей комнате есть телевизор, и он почти постоянно работает. Мама смотрит его, когда сидит со мной. Она почти всегда рядом.
Она пытается размять вату, которой набиты мои бесполезные ноги. Не надо, мама, не ломай свои красивые пальцы. Бесполезно. Лучше ляг со мной рядом, полежи, обними. Я бы мог погладить тебя своей скрюченной рукой, но не буду. Больше не буду. Потому что ты опять будешь плакать. Пусть я останусь для тебя куклой, почти неодушевленной, бездушной. Ты помнишь, что сказал тогда врач? «Такие дети долго не живут, не привыкайте к нему». Полежи со мной, мама…
Телевизор хорош только для того, чтобы учить слова. А так он скучен. Я не вижу людей. У меня есть лучше. Потолок. Белый и глянцевый. В нем я вижу, что происходит на улице. Смешно, вверх ногами. Мне нравится.
У соседа отличная собака, маленькая, крепкая, на широко расставленных лапах. Она вылетает из подъезда целеустремленной, но дружелюбной боеголовкой, и каждый раз нарезает несколько бессмысленных кругов по двору. Просто так, от счастья. Когда мама открывает окно, я вдыхаю свежий воздух, и отлично понимаю эту собаку. Как это чудесно — простор, и мягко пружинящие лапы.
А ещё во дворе гуляют дети. Их так много, и они так шумят, что мама иногда даже летом закрывает окно, потому что плохо слышно телевизор. Она почти всегда смотрит телевизор. Особенно с тех пор, как ушёл папа.
Я должен был быть похожим на него. Он очень высокий и очень сильный. Раньше, помогая маме, он ворочал меня как пушинку. Я — самое сильное разочарование своего отца. Перед тем, как он входил ко мне в комнату, туда вваливался стыд, растекаясь едким жёлтым туманом. Я — плод его семени, не ставший гордостью, не оставшийся на фотографии… Он не знал, что со мной делать. Стоял и молчал. А потом ушёл.
Я видел в потолке, как папа вышел из подъезда, бросил тяжёлую сумку на снег и закурил. А потом ушёл.
В тот день мама долго не заходила. Я пытался позвать её, шлепая губами по воздуху, но ничего не выходило. Когда стало темно, и в потолке зажёгся фонарь, она наконец-то пришла и легла рядом. Немножко поплакала и уснула. Я не мог спать. Я ждал.
Не мог же папа уйти совсем?
Что — то поменялось. Раньше жизнь шла по установленному графику. А теперь — все стало как-то не так. За окном стемнело. Я ждал.
А потом пришла боль. Сначала она неторопливо прошлась по мышцам, словно проверяя свои силы. И вдруг резко разогналась, пронесясь алчным кошмаром по всему телу. Мышцы свело безумным спазмом, голова запрокинулась, я захрипел. Мама проснулась и пару минут просто молча смотрела на моё вытянутое дугой тело. «Да помоги же ты мне»! — отчаянно просил я. Будто услышав, она вскочила и бросилась к тумбочке с лекарствами, мгновенно набрала шприц, и всадила его в мои каменные мышцы. Через пару минут я стал обмякать. Боль сдавала обороты и того и гляди, должна была уйти совсем. Я задремал. Мама вытерла мне слёзы, немножко посидела рядом и ушла на кухню. Я блаженствовал и незаметно уснул. И проснулся.
Что-то было не то. Весёлые картинки на глянцевом потолке и яркие всполохи телевизора отобрали у меня ту нечеловеческую чуткость, с которой я, еще будучи младенцем, увидел черно — кровавую раковую опухоль в животе принимавшей меня акушерки.
Я выучил слова, но перестал видеть что-то более важное. Отрешись, отрешись, скомандовал я себе, внутренне моля, чтобы мама не включила телевизор.
Но нет, она заглянула проверить, сплю ли я, (я быстро закрыл глаза) и вышла из комнаты.
Мои веки трепетали, так хотелось посмотреть наверх. Сейчас уже утро, и хлопают дверцы машин, слышны подгоняющие голоса мам и пап и их сонных детей. Эта огромная жизнь брала начало здесь… Прощальные поцелуи, рокочущие двигатели… Сейчас каждый из них уедет или уйдёт в большой и прекрасный мир, который никогда не будет доступен мне… У них что-то случится, хорошее или ужасное, они станут плакать или смеяться, а потом вернутся сюда, припаркуют машину и, тяжело выдохнув, пойдут домой. А в это время я, никому не нужный пришелец, по их спинам, по широте шага, отражающимся вверх ногами, буду разгадывать, как прошёл их день, разрисовывая каждую минуту слишком яркими красками.
Но не сегодня, нет, не сегодня. Что-то я просмотрел здесь, у нас дома, что-то очень важное….
Пусть глаза остаются закрытыми. Пусть слух ничто не тревожит. Пусть придёт то, что было дано мне изначально кем-то свыше, что-то искупающее моё уродство…
И я увидел… В доме жил страх. Настолько давно и прочно, что осмеливался ходить по квартире, как по своей, не чувствуя границ и не замечая дверей. Пока в доме был большой и сильный мужчина, страх тихо описывал круги у маминой шеи, лёгким дуновением шепча гадости ей в ухо. А теперь, когда она осталась одна, и похудела ещё больше, он возрос и чувствовал себя господином.
Почему ушёл отец? Как мог он оставить маму? Сейчас, видя всё со стороны и сквозь, я безумно жалел эту худенькую девочку, так беспощадно наказанную материнским инстинктом. Почему он ушёл???
Ей плохо, душно…
И что-то есть ещё… Господи, да что ещё? Зайди ко мне, мама, я не вижу. Зайди.
У самой моей руки табуретка с кружкой и лекарствами. Чуть только шевельнуть пальцами… Ну пожалуйста, ну послушайся меня, рука! Всего один раз! Я должен понять!
Кошу глаза и смотрю на руку. Давай, деревянная, давай! И рука нехотя, словно не веря в происходящее, начинает шевелиться. Бам! Кружка падает и, перекатываясь с одного пузатого бока на другой, с громким звоном закатывается под телевизор. Слышны торопливые шаги. Закрыть глаза… Вот она вошла… Замерла на пороге.
— Мам, — еле слышно хриплю я.
Услышь, пожалуйста, услышь. Второй раз моих сил может не хватить.
— Серёжа! — подлетает она. — Сереженька!
И тут я вижу. В светло-желтом поле её радости, в самом низу живота живёт маленький ярко-синий сгусток. Его нежно — голубые стрелы тянутся к сердцу, пытаясь пробиться выше, к голове, и где-то на уровне горла встречаются с мрачным вихрем маминых мыслей. В синем пятнышке спокойно и равномерно бьётся сердце.
Какой ты? — думаю я. — Какой?
Мама обнимает меня, всхлипывая от радости. Первое слово за столько лет. Я впитываю её тепло и наконец-то вижу всё.
Отец расхаживает по кухне. Его лицо нахмуренно, но в глазах читается отчаяние. Он замирает на середине шага и резко подходит к сидящей на краешке табуретки матери.
— Я тебя прошу. Пожалуйста!Она отрицательно качает головой.
— Нет. Не потянем. Прости.
Отец резко выдыхает воздух и уходит.
Я возвращаюсь в настоящее и изо всех оставшихся сил пытаюсь проникнуть в поле матери. Мне важно знать, какой ОН. Как я или как мама с папой?
Его сердечко так мерно и наивно бьётся. Он не понимает, что мать решила убить его из-за своего старшего ребёнка, никому не нужного урода. Он не чувствует… Его нежное сияние не трепещет. Значит, он такой же, как родители. Нормальный. Точно такой, как им нужен.
А я не даю ему появиться на свет.
Мне нужно набраться сил, подумать, и я закрываю глаза. Мама тихонько выходит из комнаты, чтобы не мешать мне спать.
Я и в самом деле засыпаю.
Сквозь сон я чувствую на себе чей-то взгляд. Это мама сидит в темноте и пристально смотрит на меня. Все внутри неё плачет. Все внутри неё смешалось — великая любовь ко мне, жалость к нерожденному плоду, боль от ухода мужа, страх… Она совсем не кажется мне взрослой, если взрослые вообще бывают. Все вы внутри дети, страстно желающие совета и помощи от кого-то более мудрого. Наверное, поэтому вы и придумали Бога, и за этим придумали заповеди — незыблемую точку опоры.
Но я другой. Я точно знаю, что делать. И точно знаю, что родившая меня женщина не виновата, и не должна страдать по моей вине.
«Такие дети долго не живут», сказал циничный старый врач, «не привыкайте».
Надеюсь, ты не слишком привыкла, мама.
Всего одно усилие, и мягкие мышцы станут твёрдыми, как камень, и быстро набранный шприц уже не сможет пронзить их и спасти моё бесполезное тело. Горло сожмется так, чтобы не пропустить ни единого глотка кислорода. Врачи не успеют.
Я возвращаюсь домой.
