Женя тихо стояла у колонны и наблюдала. Она жадно ловила в сети своей памяти лица, образы, профили, звонкие брызги света, запутавшегося в чьих-то отдающих медью волосах, смуглую кожу скул и белизну рук, сложенных на груди.
Потом, когда время просыплется песком через ее сердце, пронося сквозь мысленный взор каждую подмеченную черточку этого дня, когда внутри созреет что-то новое, требующее выхода, она будет писать снова…
Картины Евгении Перезвонцевой были сплошь портретами. Четкие, с хорошей передачей светотени. Для постороннего человека, попавшего на ее выставку, это были просто люди, случайно запечатленные на холсте. Для самого автора – Женьки – это были свидетели ее жизни, трудной, исковерканной, поломанной.
Родителей девочка запомнила хорошо. Их лица с фотографической точностью врезались в память, хотя прошло столько лет с тех пор, как она видела их в последний раз.
На одной из картин была изображена женщина. Она некрасиво скривила губы, плача и что-то шепча…
Такой дочь запомнила свою маму. Та пришла проститься с ребенком. Женьку, по неизвестным для нее причинам, забрали в приют. Мать тогда долго металась по двору, громко плакала и крепко прижимала к себе девочку-подростка, угловатую, с каменно-непроницаемым лицом. Женя навсегда запомнила, как ей было стыдно за эту женщину, как на них из окон смотрели чужие дети. Хотелось прогнать мать, закончив поскорее эту ужасную сцену прощания.
-Я заберу тебя, слышишь! Потерпи немножко! – шептала та, гладя стянутые в хвост русые, выцветшие на летнем солнце волосы дочери.
Но Женька знала, что терпеть можно будет сколько угодно, но ничего не будет. И оказалась права. Мать села уже через месяц, так и не сдержав обещания…
…Женя, на миг закрыв глаза, вздохнула. Воспоминания давались тяжело. В них было собрано множество разных оттенков и полутонов, темное вдруг переплеталось со светлым, злость на мать сменялась тоской по ее ласковым рукам и теплотой от звука ее голоса.
Любить еще кого-то Евгения не хотела, да уже и не могла. Одиночество не страшило, а, скорее, даже радовало женщину. Так легче, так все предсказуемо и надежно. Никто не сделает тебе больно, если ты не впустишь этого человека к себе в душу. Жизнь преподала строгий урок…
«Колючка» — так прозвали новую воспитанницу в стенах приюта. Всегда одна, с готовностью ударить словом или маленьким, худым кулачком, она с трудом приживалась на новом месте. Другие дети скоро оставили ее в покое, чувствуя Женину неприязнь к себе.
Все эти ребята, что тогда невольно стали ее семьей, были теперь здесь, на картинах, вынырнувшие из памяти и замершие в моменте своей жизни. Их горящие глаза, беззубые улыбки и короткие стрижки запали в память, осели на дно, словно не желающие растворяться в чае крупинки сахара.
Тогда, в приюте, выплыть, вздохнуть, начать жить Жене помогла одна из педагогов. Она сразу заметила в девочке тягу к живописи. Ирина Витальевна стала просто оставлять Женьку наедине с большими, чистыми, разложенными на столе листами бумаги. В стороне, словно испуганно притаившись, лежали краски, кисти, наборы грифелей для черно-белого рисунка. Женя рисовала уже давно, но из дома взять свое нехитрое добро не успела, поэтому столь неожиданно свалившееся на нее счастье в виде Ирины Витальевны девочка оценила. Это была трудная дружба, неровная, угловато-зазубренная, но, пожалуй, единственная, что Евгения позволила себе тогда.
-Нарисуй себя, — просила ее Ирина Витальевна.
И девочка рисовала. Потом рвала работы и принималась делать все с самого начала, пока чувство удовлетворения от рисунка не заставляло устало отложить кисть и уйти спать…
…Ирина Витальевна тоже была тут, в галерее. Ее красивый портрет Женя писала несколько ночей подряд. Самой женщины больше не было. Женя ходила на ее похороны, стояла в стороне, строгая, без слез, только руки мелко дрожали, ломая стебли принесенных цветов. Женька знала, что те, к кому она прикипала душой, рано или поздно уйдут, оставив ее наедине с этим миром. Отец, мать, теперь эта душевная, чуткая женщина – все канули в небытие…
Цветы упали на пожухлую траву, девушка развернулась и быстро ушла, не желая признавать еще одну потерю.
-Нет, ты живая, слышишь! Не хочу, чтоб так, как сейчас! Не буду! – сбивчиво шептала одинокая фигурка, идя по тропинкам между чужими могилами. В ту же ночь она начала писать портрет Ирины Витальевны. Выходило плохо, не хватало тонкого мастерства, но Женя старалась. Иначе нельзя. Все, кто хоть раз прошелся по ее сердцу, кто согревал его теплом, кто увидел за колючим, холодным взглядом затравленного зверька рвущуюся на волю душу, должны быть сохранены, выражены на холсте. Такими, какими были для девчонки, разучившейся любить…
…Луч солнца, отраженного от открывающегося окна вдруг прервал воспоминания женщины. Она огляделась. Посетителей стало намного больше, люди, перешептываясь, ходили от картины к картине, останавливались, вглядываясь в очередное лицо на портрете, потом отводили взгляд и шли дальше. Нравится ли им то, что они видят, Женя понять не могла.
Женщины чаще всего задерживались у портрета Дениса. Но он был Денисом только для Женьки. Для этих чужих людей была просто подпись: «Молодой человек». Мужчина с красивым, рельефным торсом, стоял вполоборота, лицо было видно лишь отчасти. Пусть для других он навсегда останется неузнаваемым…
Денис прошелся по жизни девушки красной нитью, разделив ее на «до», вмещающее в себя слепые попытки постигнуть искусство написания картин, и «после», когда талант, живущий внутри, огранили, отточили, велели быть послушным и дали шанс не захлебнуться в суете жизни. Образ этого парня маячил в ночной тишине. Жене до сих пор иногда казалось, что сейчас зазвонит телефон, и она услышит его голос…
Евгения четко помнила тот день, когда, вернувшись в родную квартиру, обнаружила ее полностью опустошенной. То ли мать перед арестом собирала деньги, продавая все, что имела, то ли постарались соседи, сорвав бумагу с официальной печатью.
Женька тогда училась в ремесленном, денег вечно не хватало, а тут еще нужно обзавестись хоть какой-то мебелью. Маляром ее нигде не брали, хватало своих мастеров, приторговывать дешевой косметикой, как делали другие, Женя не желала.
Тогда девушка решила продавать то, что рисует. В основном это были портреты, но хранились у нее и зарисовки городской жизни, яркие огни ресторанов со смеющимися гостями, трамвай, убегающий вниз по улице и извергающий искры, немного натюрмортов.
Женя приняла решение, и уже на следующее утро, не забыв запастись термосом с крепко заваренным чаем и несколькими бутербродами, она стояла в подземном пешеходном переходе. Молодая художница пришла сюда первая, развесила на крючках картины и встала чуть в стороне, чтобы видеть лица прохожих.
-Эй! Ты что тут, а? – окликнул ее через некоторое время другой живописец, принесший свои картины. – Здесь Мироныча место!
Женя не знала, что за место нужно заплатить, что нужно у кого-то просить разрешения, чтобы в холоде каменного подземелья, переминаясь с ноги на ногу и уже не чувствуя пальцев в стареньких, «на рыбьем меху», сапогах, продавать плоды своих творческих мук.
Но Колючке было все равно. То ли в крови закипели гены родителей, то ли природная смелость и равнодушие к мнению других сыграли здесь свою роль, но Женя только зло посмотрела на мужчину и уверенно ответила:
-Не ваше дело! Где хочу, там стою.
Пожилой художник даже растерялся от наглости столь юной особы, пошевелил губами, потер переносицу и мельком осмотрел Женины картины. Потом усмехнулся и больше не обращал внимания на соседку. Мироныч в этот день так и не пришел.
Субботний вечер был в самом разгаре, по переходу сновали прохожие. Иногда они останавливались у Жениных картин, но лишь на секунду. Покупали в-основном у других. Но девушка не отчаивалась. Она приходила сюда каждый свободный выходной.
Соседи-художники удивлялись, почему девчонку, наконец, не прогонят с насиженного ими места. Но Женю никто не гнал.
Там она познакомилась с Денисом.
Он заприметил Евгению в первый же вечер. Проходя каждый день по переходу, он знал всех продавцов, видел их картины уже тысячу раз, и тут произошла «смена инсталляции».
Парень долго стоял в стороне, наблюдая, как девчонка, морщась от холода, глотает остатки бутербродов, потом подошел ближе и стал рассматривать ее картины.
-Почем вот эта, с трамваем? – громко спросил он, взглянув на художницу.
-Тысяча, — ответила она. – Будете брать?
Ее карие, с нежным, зеленовато-болотным ободком глаза в надежде смотрели на парня. Сердце бешено стучало.
Денис пожал плечами, задумчиво потер подбородок и мотнул головой. Картина была «сыровата».
-Вы давно рисуете? Где учились?
Женя замялась.
-Нигде я не училась, будете брать, платите, не будете – проходите! – она пнула ногой кусок ледышки.
-Да ладно тебе! Если будет желание, приходи в студию, «Трамвай» свой приноси, доработаем! – сказал он, написав на старом чеке, завалявшемся в кармане, адрес, сунул бумажку девушке в руку и ушел.
Так Женя попала в художественную студию. Тихо зашла, толкнув носком сапога легкую, будто из фанеры, дверь. В нос ударил целый букет запахов. Льняной, пряный аромат масляных красок, разбросанных в мятых тюбиках по подоконникам, резкий, химический запах растворителей, тонкий, едва читаемый сосновый запах деревянных подрамников. В окна лился яркий солнечный свет. Он падал на холсты, придавая им объем, оживляя, заставляя оттенки расцветать, раскрываться, живя своей жизнью.
Женя остановилась и вдохнула полной грудью. Почему-то захотелось улыбнуться. Губам было непривычно. Счастье редко рождалось в душе Колючки, мышцы лица разучились отражать его.
-А! Пришла? Молодец! Привет! – Денис вытер руку о синий, старенький рабочий халат и протянул ее девушке для приветствия.
-Здравствуйте, — ответила она.
-Ставь картину сюда, — он указал на свободное место. – Ну, давай разбираться!…
Он то подводил ее совсем близко, то заставлял отойти как можно дальше и, прищурившись, смотреть на «Трамвай», размахивал руками, сыпал терминами. Женя слушала. А потом села на стул и заплакала.
-Ты что? – Денис испуганно смотрел на нее.
-Я? Я ничего! Я вообще ничего! Ни для кого и ни в чем я ничто! – Женя вскочила, сжимая кулаки.- Там, где я росла, меня ничему этому не учили. А ты тут такой умник выискался, да?
Денису и в голову не могло прийти, что критика так заденет молодую художницу. Он давно привык обсуждать свои работы с другими мастерами, не видя в их словах ничего обидного.
-Да я хочу помочь! А где ты росла? – он протянул ей носовой платок, но тот был испачкан в масляном ультрамарине. Женя оттолкнула его руку…
Трудно, медленно она открывалась ему, делая свидетелем своей жизни. Рассказывала про мать, что обещала вернуться, да так и не пришла, про то, как еще девчонкой начала рисовать, про то, что лица из прошлого не покидают ее, пока не отразятся на грубом холсте…
Денис слушал, впитывал, не перебивая. Знал, что Жене это не нужно – ни его утешение, ни советы, ни жалость. Она пока не готова. Душа должна просто проснуться, начать жить вне своей скорлупы.
А пока рождалась дружба. По капле, шаг за шагом, через доверие и общую страсть к живописи.
Денис находил для них с Женей подработки. Квартира стала потихоньку обрастать мебелью. За роспись детских садиков и ресторанчиков платили достаточно хорошо.
Женя бросила ремесленное училище, готовилась поступать в художественное. Денис научил ее всему, что знал сам. Женя успешно сдала экзамены.
А потом Денису стало душно рядом с ней. Жени было слишком много в его жизни. Она словно пыталась наверстать упущенные годы бесчувственного существования, не отпуская молодого человека от себя ни на шаг. Никто из них никогда не заводил разговора о чувствах. Но в Жене они били через край, требуя выражения и доказательства взаимности.
Денис уехал зимой. Женя была на занятиях, а когда вернулась домой, то нашла лишь записку с извинениями и пожеланиями хорошего будущего.
«Я не могу дать тебе большего…» — прочитала она в конце.
Предал. Опять тот, кого она подпустила слишком близко, ушел, не оставив шанса на будущее…
Пустота, горькая, жгучая, разлилась по телу, парализуя нервы, сводя мышцы.
А потом Евгения нарисовала его портрет. Стало легче. Отпустила, поклявшись забыть. Призрачная, пугливая надежда на то, что она нужна кому-то в этом мире, развеялась, уступив место спокойному одиночеству.
Мужчина, испугавшийся того, что можно быть так сильно любимым, не переждавший бурю чувств, так никогда и не узнал, что рано или поздно море утихает, что восторженная влюбленность, прирученная и обласканная, может перерасти в истинную, надежную, как волнорез, любовь, нужно только дать ей время. Он не дал…
…Женя не видела Дениса среди гостей выставки. А он был там, долго рассматривал рисунки, вновь окунаясь в переживания, которыми делилась с ним девчонка их подземного перехода. Рядом со своим портретом он задержался чуть дольше. И тогда Денис стал уговаривать себя, что сделал правильный выбор. Женя нарисовала себе его портрет еще до того, как отразила его на картине. Но портрет не соответствовал действительности. Рано или поздно девушка поняла бы это. Разочарование, горечь от напрасно подаренных чувств причинили бы ей намного больше боли, чем простое расставание в самом начале отношений. Денис заставил себя поверить в это. Так было легче, чем меняться, становясь частью общего чувства…
Он уже собирался уходить, когда почувствовал, что она стоит рядом.
-Привет, — тихо сказала она. – Спасибо, что пришел!
-Привет! – ответил он хрипло. – Выставка прекрасна! Ты…
-Да, я знаю. Я много сделала для этого.
Он обернулся и посмотрел на нее. От прежней девочки в ней не осталось ничего, кроме, пожалуй, дерзкого взгляда карих глаз, в которых плыла дымка их прошлой жизни. Готовая к борьбе, не желающая сдаваться, эта женщина ушла далеко вперед. Когда-то она хотела взять Дениса с собой, но теперь это уже невозможно. А ему бы этого так хотелось.
Пока они оба живы, не все потеряно. Возможно, Денис попробует завоевать эту женщину еще раз, теперь уже точно желая победить…
