— Илюша, ведь есть другие сады, ну, что ты выдумываешь! Моя мать – это не лучший вариант для Машеньки! – Аня строго посмотрела на дочь, что грызла карандаш, сидя на полу. – Там, в садиках, воспитатели, люди с образованием, знающие, современные, а мама…
-Брось, Ань. Маше не надо в сад, ну, ты посмотри! Одни больничные у нас из-за этого. А с бабушкой ребенку будет хорошо!
-Ты просто не знаешь мою мать так же хорошо, как я. С ней тяжело, да и потом, старый человек, свои привычки, уже совсем не вписывающиеся в нашу жизнь…
-Ты так говоришь, как будто она неандерталец. Нормальная у тебя мать! Все, звони ей, предупреди, что Машка у нее побудет…
Аня поморщилась и пошла набирать номер матери.
…Так в жизнь Маруси вошла, ворвалась, со своими заботами и «странностями» Дарья Михайловна, женщина строгих правил, мешаниной верований и суеверий, традиций и укладов, массой энергии и столь же непреклонной верой в то, что «светлое завтра уже не за горами».
Ане всегда было тяжело с матерью, то ли не сочетались их планеты, знаки Зодиака, характеры, то ли дочь просто что-то упустила, не разглядела, а потому и вычеркнула мать из жизни. А Маруся оказалась внимательнее…
-Рейтузы надень!
-Но, баба! – Маша кривится, глядя на кусачие, полосатые, собственной бабушкиной вязки, рейтузы с тугой белой резинкой, торчащей наружу у пупка веселыми усиками. – Жгутся, не надену! Чешутся!
Дарья Михайловна выпрямляется, поправляя пояс теплых, с поддевой, штанов на своей располневшей талии, которую Маруська так любила обнимать своими длинными ручками-спичками, вздыхает и начинает втолковывать внучке, что «застудиться можно вмиг» — вверх поднимается указательный палец, а потом падает, словно отрубая все то, что Маша застудит без рейтуз, — «Вмиг!» — повторяет бабушка еще раз, а потом тянет по слогам: «А лечииииться всю жизнь буууудешь».
Потом замолкает, потому что отвлеклась, проверяя, все ли взяла: термос, бутерброды, платок носовой, второй свитер для Машки, чтоб переодеться. Маша внимательно смотрит на бабушку, тихонько засовывая ноги в ботинки.
-Да уважь ты бабку! – вскидывается Дарья, прилаживая в сумку запасные варежки. – Трудно?!
И теперь Машина очередь вздыхать, садиться на пол, тут же, в прихожей, и натягивать рейтузы.
Вдруг визг, девочка вскакивает, путаясь в штанинах, и прыгает в сторону.
-Да что опять-то?! – Дарья Михайловна тоже подскочила, схватившись за сердце.
-Паук! Баба, тут паук! Фу, наступлю! – Маруся уже занесла ногу, но бабушка оттащила внучку.
-Не тронь, это домовой паучок, из деревни за мной сюда переехал, счастье перенес, как жили мы там, так и тут стали жить…
Паучок, сам маленький, меньше горошинки, а ноги длинные, тонкие, с пумпочками на концах, шмыгнул под галошницу, спрятав в пыльном углу простое, домашнее счастье.
-В пылюку сбежал, — с досадой протянула Маша, сев на корточки и глядя в узкую, темную щель.
-Какая пыль! Да я давеча все вычистила! Скажешь тоже…
Бабушка, обидевшись, отвернулась, завязывая узкий, вытянутый в узенькую полоску, шарф.
-Ладно, вот шапка, вот варежки, надевай, пойдем! Тамара Иннокентьевна ждет!
Девчонка охнула и, быстро одевшись, первая выскочила на лестницу, прихватив кулек с коньками.
-Дай сюды, я в рюкзак положу! – велела бабушка.
-Не, бабуль, я сама, тяжело тебе…
…И вот они уже вдвоем трясутся в переполненном автобусе, бабушка сидит, держа на руках рюкзак, Маша стоит рядом, грызя кончик косички, народ наваливается со всех сторон, проталкивается к выходу, напирает, но Маша потерпит, ведь впереди каток, а у Маши в авоське новенькие, настоящие коньки, беленькие, со шнурками и теплым мехом. Бабушка еще неделю назад с презрением отдала соседям Машкины «Снегурки», отвела девочку в магазин и твердо сказала:
-Нам самые лучшие, чтоб летала!
И накопленная на сберкнижке пенсия, действительно, улетела, свистнув на прощание звонким, резвым копеечным перезвоном.
Потом, много позже, уже став взрослой, самостоятельной женщиной, Маша, расталкивая толпу, будет пробираться к фигуристке Елене Бережной, таща за собой восторженно распахнувшую глаза дочь и тыкать для автографа те самые, «бабушкины, пенсионные» конечки с заломленными по бокам кожаными складочками…
…-Следующая остановка «Каток», — раздался голос в динамиках.
-Все, Марусь, приехали! – встрепенулась баба Даша, задремав, было, в теплом, душном автобусе. – Давай, Машуль, вперед пробираться!…
Маруся лезет, сзади пыхтит Дарья Михайловна, извиняясь за беспокойство, а двери вот-вот распахнутся, впуская в салон свежий, с крепким морозцем, воздух ледового катка.
И вот уже Маша, скинув куртку и ловко надвинув на уши шапочку, синюю, с желтой полосой по низу, улыбается, ловя ртом снежинки.
-Баб! Рейтузы сниму!
-Нет, и не вздумай! – бабушка, притоптывая в ладных, с галошками, валенках, помогает внучке зашнуровать коньки и, чуть заметно перекрестив ребенка, отправляет на лед.
А там…! Там мечутся, брызгают в разные стороны бегуны, кружатся, раскинув руки, фигуристы; чинно держась за руки, вышагивают вразвалочку посетители постарше. Небо, отражаясь в стеклянной лужице катка, сыплет на него легкие, сверкающие в лучах солнца, снежинки, ветер толкает в спину, подзадоривая и шумя в ушах веселым визгом коньков.
Маша, улыбаясь, мчит вместе с подругами, а тренер, Тамара Иннокентьевна, зорко следит за подопечными, записавшимися в ее секцию в начале этой зимы.
Давно-давно к Тамаре, еще молодой, пылко увлеченной своей работой, Дарья Михайловна возила сначала Аню, Машину маму.
-Девочка должна заниматься красивым спортом! – опять стучала по столу Дарья твердым, натруженным пальцем, словно ставила восклицательные знаки после каждого своего слова. – Девочка должна следить за собой!
Но Ане это все не нравилось, мать таскала ее на каток, там было холодно, пальцы в ботинках немели и закручивались улиткой, вокруг кипела пена из тел – молодые, пожилые, быстрые и медленные, в цветных куртках и с красными щеками раздражали девочку. Она больше любила забиться в уголок, перебирая драгоценные фантики, тщательно облизанные и помытые с мылом, « для гигиены», или забраться на подоконник и смотреть в окно. Там, внизу – суета, а ты смотришь на все свысока, ты за надежным стеклом, вне пурги городской жизни, и тебе хорошо.
Но Дарья Михайловна была другого мнения.
Ребенок должен двигаться!
-Ну, что ты опять сидишь, как мешок?! Двигайся, пойди, в «классики» с девочками поиграй, в мяч, вон, хоть конструктор собирай!…
Не понимала Даша свою кровинку, не чувствовала. А Машенька пришлась Дарье Михайловне по душе, как будто наконец-то сошлись два одиночества, или детали пазла совпали, дополняя собой стройный, узорчатый рисунок …
…Дарья Михайловна, подняв повыше воротник и запахнув полы пальто, сама как будто летит на коньках рядом с Машей, то присядет слегка, как будто сейчас будет прыгать «Аксель», то отставит ногу в валенке, решив покружиться, то поведет плечами, готовясь к развороту. И дыхание женщины то учащается, то вновь становится ровным, спокойным.
Маша носится, как угорелая, а сама поглядывает на старушку – видит ли та, как ловко девочка крутит «циркуль», как легко, будто сдуваемая ветром, летит вперед, прижав ручки к груди и считая губами обороты…
-Маша! Маша! – девочка читает по губам, не слыша басовитого, низкого голоса бабули. – Иди сюда, посмотрю, не вспотела ли!
Маша подъехала, чиркая у бортика лезвием и рассыпая веер серебристых искр.
-Ну, мокрая вся! Да и проголодалась! Накинь куртку, вот чай, бутерброды бери!
Шуршал пакетик, мытый-перемытый (дань советским временам, когда ни один целлофановый пакет не выбрасывался Дашей, а мылся, трепался на балконе, высыхая, и складывался «про запас»), сыпались на рейтузы крошки, горели пунцовые от ветра и удовольствия щеки внучки, а бабушка радуется, что все хорошо…,
А потом был долгий, со слабостью в ногах и туманом в голове путь домой. Опять автобус, опять сидит Дарья Михайловна, держа на коленях отощавший рюкзак, а рядом, привалившись к бабушкиному плечу, дремлет счастливая Маша. Ноги гудят, все едут и едут куда-то, лихо отталкиваясь от упавшего на землю неба, вихрятся сзади обрезки льда, словно брызги от разбитого стекла…
-Проснись, Мушка! – тычет Дарья внучку в плечо. – Проснись, пора выходить. Скоро мама за тобой придет, надо спешить!
Аня уже стояла под дверью, крутя в руках ключи.
-И где вас носит! Восьмой час, вас нет! – накинулась она на двух розовощеких, с дурными, сонными глазами фигуристок.
-Не ругайся, Анют, ты же знаешь, как Машенька любит каток. Да и…
-Да, знаю. Ребенок, особенно девочка, должен двигаться. На градуснике минус пятнадцать, а ребенок дышит холодом, тебя, мама, это не смущает?!
И Маша понимала, что день закончен, что сейчас минут десять мама и бабушка будут делить ее, Марусю, Мушку, между собой, решая, кто из них ее больше любит, потом бабушка уговорит Аню остаться на ужин, будет весело свистеть чайник на плите, а уж потом Маша пойдет в соседний дом, еле передвигая ногами.
-До завтра, бабуль!
-Спокойной ночи, Мушка! – чмокнет бабушка сухими губами девичью щечку, закроет дверь, и будет стоять у окошка …
На следующий день была назначена уборка на антресолях. Дарья Михайловна выгребала оттуда скопленное «добро», они с Машей его перебирали. Что-то, совсем истлевшее, выкидывали, что-то оставляли (пригодится, еще хорошая вещь!).
Вот Анины старые игрушки, вот удочки, вот вельветовые штанишки, что носили все дети этой семьи, основательно протерев их на коленках (оставим, внукам правнукам пойдет!), вот чемодан с журналами, что Машин дед, бородатый, важный Степан Степанович выписывал на старости лет… Ножки от столов, плафоны, какие-то деревяшки без определенного места их приспосабливания, крючки и открученные откуда-то ручки – все бережно хранилось, потому что «мало ли, пригодится»!
Аня ненавидела эти антресоли. Ей все казалось, что оттуда пахнет сыростью, плесенью, старостью. Она мечтала вычистить их, отнести на помойку все то, что однажды, когда это совершенно не было зазорно, пришло в их дом оттуда же, да так и осталось…
Степан Степанович тащил все в дом. Что не пригодится в квартире, пойдет на дачу, что не приладить и там, можно оставить для подходящего случая…
Кто-то считал это бережливостью и домовитостью, Аня же – вызывающим брезгливость пороком.
А Маша никак не считала. Она копалась в памяти Дарьи Михайловны, живущей в каждой вещи, с живым интересом, наивной верой, что все это бабушке очень нужно и важно…
Другие дни посвящались зоопарку, картинным галереям, чинным прогулкам по набережной и рисованию на больших, оставшихся от деда листах «природы-матушки, что кормит и одевает нас, грешных».
Было и «Домино», и бесконечные лото с бочонками-цифрами, были даже шашки. Маруся впитывала все, училась считать, бойко читала, удивив однажды отца резвым пересказом статьи из газеты про подвиги сталеваров.
-Маша, кто учил тебя читать? Тебе же еще рано!
-Бабушка научила, — мимоходом ответил ребенок и, выхватив из вазочки самое большое печенье, ушла в комнату, «подумать о жизни».
Летом, когда все цветы на клумбах становились приманками для бабочек, а трава кишела разнокалиберными жуками и букашками, в ход шли запасенные, все с тех же антресолей, бабушкины банки.
И вот уже на маленьком, с ржавыми перилами, балконе выстраивались ряды стеклянных темниц, где томились в листиках и палочках насекомые. Маша брала лупу, рассматривала «экземпляр» и описывала его бабушке, а та, вооружившись старой энциклопедией натуралиста, выносила вердикт. «Бронзовка», «Рыжий муравей», «Жук-дровосек», — писала Маша на пластыре, наклеивала его на банку и устраивала экскурсии по своему зоологическому саду.
Аня кривилась, Илья, теребя очки, щурился, а бабушка, довольно хлопая внучку по плечу, хвалила за «пытливый ум и любовь ко всему Богом созданному»…
Отдельным приключением был поход Маши в церковь. В дни святых праздников Даша облачалась в лучшее свое платье, надевала платок, повязывала такой же внучке, и они, вопреки ворчанию Анны, шли по дорожке к большим, кованым дверям Церкви Ризоположения на Донской улице. Красный, будто пряничный, в белом убранстве наличников, храм упирался в небо серыми куполами, звенели колокола, разносясь по округе старинным, протяжным голосом, а бабушка крестилась, шептала что-то — то ли вымаливала себе еще годков двадцать, чтобы увидеть правнуков, то ли просила прощения за что-то, то ли говорила молитвы за упокой души Степана, давно ушедшего мужа.
Машенька, притихнув, рассматривала иконы. Их строгие, святые лики как будто заглядывали в самую душу, узнавая несказанное, потаенное.
Свечи, клубя свое дыхание под своды парящего купола, трепетали от вздохов прихожан…
В такие дни Маша бывала тиха, сидела вечером на диванчике, смотрела в окошко, сложив руки на коленях.
Потом, уже выйдя замуж и потеряв родителей, она, всхлипывая, спросит мужа, а что, если там, высоко на небесах, никого нет? Вдруг бабушка ошибалась, молясь и причитая? Вдруг там просто черная пустота?
Муж обнимет ее и, указав рукой на звезду, маленькую, голубовато-сиреневую, тлеющую на горизонте, ответит, что нельзя уйти в никуда, это было бы слишком просто… Нет, все же не ошибалась баба Даша! Верила не зря…
…Вся Марусина жизнь, как только в ней не стало садика, а появилась квинтэссенция бабы Даши, наполнилась каким-то странно огромным содержанием. Аня работала, Илья тем более, а Маша как сосуд, как губка, впитывала житейскую мудрость старшего поколения, укрывала на ночь телевизор салфеткой, чтоб не запылился, легкомысленно берегла лакированную поверхность старого буфета, который Аня давно хотела выбросить, но, вот странно, все не находилось замены, разговаривала с домовыми паучками и шептала куклам сказки, которые запали в душу вместе с низким, басистым голосом бабы Даши.
Но детство не может продолжаться вечно. Маша пошла в школу. Вся семья – папа, мама и бабушка Даша, зареванная, в платке и туфлях «прощай молодость», провожали свою первоклассницу, с огромным портфелем и букетом ослепительно космических в своей фиолетовости астр…
Бабушки в жизни стало мало, крайне, как будто ластиком стерли ее лицо.
-Ань, давайте, я забирать буду! Что девочке до вечера в школе сидеть? – баба Даша искала поводы, доводы, пытаясь вклиниться своим потоком в русло Машиной новой жизни.
-Не надо, она и уроки с учителем сделает, и с ребятами поиграет. Мам, занимайся своими делами…
И Даша занималась, но как-то вяло, все больше сидела на кухне, вздыхала и сметала со скатерти невидимые крошки.
И кто тут кому был больше нужен, то ли внучка Дарье Михайловне, то ли наоборот, сказать сложно. Но чахли обе.
-И что Машка нашла в этой дряхлости?! – возмущалась Аня. – Эти старые тряпки везде, банки, журналы, эти тарелки с надписью «Мособщепит»! Совсем испортила моя мать девочку!
Перестало греметь по скатерти «Домино», бочонки-лото мирно спали в мешочке, не прыгая на клетки игрового поля, а Машины тапочки все ждали свою хозяйку у двери.
Дарья Михайловна заметно сдала, как-то вся ссутулилась, сжалась. Вместо упругой, смелой походки ноги выдавали только неуверенное шарканье, некого теперь было уговаривать надеть рейтузы, некого кормить кашей и бутербродами, держать крышечку от термоса, обжигая пальцы…Некого…
Дарья Михайловна не любила врачей, не ходила в поликлинику, проповедуя долгие проветривания и чеснок по три зубчика вместе с обедом, поэтому к участковому терапевту попала поздновато, когда давление уже шпарило, заливая лицо жаром и мелькая перед глазами черными, назойливыми мошками.
-Срочно в больницу! Сегодня же! — забегали, заторопились врачи, заскрипела каталка, шприц вошел куда-то в локтевой сгиб, пустив по дряблым венам холодную жидкость. – Где родственники? Где дочь?…
Аня приехала к вечеру. Пока узнала, пока зашла в мамину квартиру собрать кое-какие вещи… А там нахлынуло. Все те же обои, полосатые, как пижама, с цветочками, те же картины, подаренные соседом; чашка, Анина, детская, со слоником, в серванте, за стеклом, чистенькая, теплая…, декабрист, выпустивший сиренево-розовые соцветия, поспешив и ошибаясь на месяц, словно боясь не успеть…
И между прошлым, далеким, забытым, Машины рисунки, нелепые, яркие, с подтеками и кляксами, «во имя художественного развития ребенка». Когда же это произошло?! Как же Маша вот так, просто, поселилась в бабушкиной жизни, не спросив у матери, не поделив себя между ней и Дарьей Михайловной?!
Когда-то Маши было много, через край, вот тогда и произошло это перетекание маленького духа в жизнь старую, все пережившую, а Аня пропустила…
Стало как-то обидно, ревность лизнула сердце, но испугалась его горячего биения, испарилась, уступив место нежности.
Бабушка, Аня, Маша – все были одним целым, кусочками чего-то большого, какого-то незримого мягкого шара, катящего по Земле и цепляющего всех вокруг. Аня однажды выпала из летящей сферы, а теперь за ней словно вернулись опомнившись. Она снова уцепилась руками за мамину жизнь и теперь не отпустит!…
…Дарья Михайловна все больше спала, отвернувшись к стенке.
-Баба Даш! – Марусю, скрепя сердце, пустил главврач. – Ну, ты чего?! Там снег выпал, коньки надо новые покупать, а ты тут лежишь! А у меня пятерка по чтению. Ты меня хорошо научила!
-Да я сейчас! Я встану, выписывают скоро, деточка, как раз на каникулах пойдем с тобой на каток! Только вот мама разрешит ли?…
Дарья Михайловна тревожно посмотрела на дочь, стоящую у двери. Та только молча кивнула, ведь невозможно остановить два магнита, мчащие друг к другу по воле силы притяжения. Это слишком опасно…
…Маша снова кружилась на льду, разбрызгивая искры, а Дарья Михайловна, отставив ножку в старом валенке, считала обороты.
-На рекорд идешь! – кричала она. – Аня, смотри, что твоя творит?!
И Аня смотрела. Но только на свою мать. И виделось ей, что та, молодая, в цветастой шали, стоит вот так же, за бортиком, а Аня, сама еще девчонка, ловит ее взгляд.
Земной шар все крутится перед глазами, вписывая в себя и Аню, и Машу, и старенькую Дарью Михайловну, только, чу, кто там?! Мальчонка, в вельветовых штанишках, крохотный, пухлый, тоже кружит, а баба Даша считает обороты – один, два, три…
Исполнил Бог ее молитву, дождалась она правнука…
